«Познаваем ли мир?»- это традиционный вопрос, возникший еще в древнюю эпоху, когда философия делала свои первые шаги.
Этот вопрос в гносеологии рассматривается как множество других, вытекающих вопросов. Например, как относятся наши мысли об окружающем нас мире к самому этому миру? В состоянии ли наше мышление познавать действительный мир? Можем ли мы в наших представлениях и понятиях о действительном мире составлять верное отражение действительности? Ответы на эти вопросы предполагают сложность познания предметов, процессов, ситуаций, наличие не только внешней их стороны, но и внутренней. Поэтому вопрос состоит не в том, а в том, можно ли достоверно познать предметы, их сущности и проявления сущности.
В истории философии сложились две позиции: познавательно-реалистическая и агностическая.
Итак, агностицизм (от греческого agnostos - недоступный познанию)- философское учение, отрицающее возможность познания объективного мира и достижимость истины;
Наличие агностицизма в философии свидетельствует о том, что познание есть сложный феномен, что здесь есть над чем поразмыслить, что оно заслуживает специального философского продумывания.
Всякое познание, по мнению агностиков, приобретается только при посредстве органов чувств, познанием явлений. Следовательно, предметом человеческого познания может быть лишь то, что доступно этим чувствам, т.е. один чувственный мир. Создаваемые человеком нравственные принципы и представления о высшем существе, о Боге, суть не более, чем результат того же опыта и деятельности души и ее естественного стремления найти вездесущую и всепроникающую силу, которая обуславливает и сохраняет мировой строй.
Изначально агностицизм относился исключительно к возможности познания бога, однако вскоре был распространен и на возможность познания объективного мира в принципе, чем сразу противопоставил себе многих естествоиспытателей и философов.
Д. Юм обратил внимание на причинность, на ее трактовку учеными. Согласно принятому тогда пониманию, в причинно-следственных связях качество следствия должно быть равно качеству причины. Он указывал на то, что в следствии есть немало такого, чего нет в причине. Юм сделал вывод: объективной причины нет, а есть лишь наша привычка, наше ожидание связи данного явления с другими и фиксация этой связи в ощущениях. Мы в принципе не знаем и не можем знать, полагал он, существует или не существует сущность предметов как внешний источник ощущений. Он утверждал: “ Природа держит нас на почтительном расстоянии от своих тайн и представляет нам лишь знание немногих поверхностных качеств ” .
В своем Трактате о человеческой природе, Юм изложил проблему следующим способом
Никакое количество наблюдений белых лебедей не может позволить сделать вывод, что все лебеди являются белыми, но достаточно наблюдения единственного черного лебедя, чтобы опровергнуть это заключение.
Юм раздражался фактом, что наука его дней испытала переход от схоластики, полностью основанной на дедуктивном рассуждении (никакого акцента на наблюдении реального мира) к чрезмерному увлечению наивным и неструктурированным эмпиризмом, благодаря Фрэнсису Бэкон2. Бэкон приводил доводы против "прядения паутины изучения" не имеющей практического результата. Наука перенесл, акцент на эмпирическое наблюдение. Проблема состоит в том, что, без надлежащего метода, эмпирические наблюдения могут приводить к заблуждениям. Юм стал предупреждать против такого знания и подчеркивать потребность в некоторой строгости в сборе и интерпретации знания.
Юм считал, что наше познание начинается с опыта и заканчивается опытом, без врождённого знания. Поэтому мы не знаем причину нашего опыта. Так как опыт всегда ограничен прошлым, мы не можем постичь будущего. За такие суждения Юм считался большим скептиком в возможности познании мира через опыт.
Опыт состоит из восприятий, восприятия делятся на впечатления (ощущения и эмоции) и идеи (воспоминания и воображения). После восприятия материала познающий начинает обрабатывать эти представления. Разложение по сходству и различию, далеко друг от друга или рядом (пространство), и по причинно-следственной связи. Всё состоит из впечатлений. А каков источник ощущения восприятия? Юм отвечает, что существует, по меньшей мере, три гипотезы:
- 1. Существуют образы объективных предметов (теория отражения, материализм).
- 2. Мир -- это комплекс ощущений восприятия (субъективный идеализм).
- 3. Ощущение восприятия вызывается в нашем уме Богом, высшим духом (объективный идеализм).
Юм ставит вопрос, какая же из этих гипотез верна. Для этого надо сравнить эти типы восприятий. Но мы закованы в черте нашего восприятия и никогда не узнаем, что за ней. Значит вопрос о том, каков источник ощущения -- принципиально не разрешимый вопрос. Всё может быть, но мы никогда не сможем это проверить. Никаких доказательств существования мира не существует. Нельзя ни доказать, ни опровергнуть.
Иногда создаётся ложное впечатление, что Юм утверждает абсолютную невозможность познания, но это не совсем так. Содержание сознания мы знаем, значит мир в сознании известен. То есть мы знаем мир, который является в нашем сознании, но мы никогда не узнаем сущности мира, мы можем узнать только явления. Причинно-следственные связи в теории Юма -- это результат нашей привычки. А человек -- это пучок восприятий. агностицизм философский учение юм
Основу нравственности Юм видел в нравственном чувстве, однако он отрицал свободу воли, считая, что все наши поступки обусловлены аффектами. агностический философия фетишизация восприятие
Есть, однако, субъективная причинность - наша привычка, наше ожидание связи одного явления с другим (нередко по аналогии с уже известной связью) и фиксация этой связи в ощущениях. За пределы этих психических связей мы проникнуть не можем. «Природа, - утверждал Юм,- держит нас на почтительном расстоянии от своих тайн и предоставляет нам лишь знание немногих поверхностных качеств объектов, скрывая от нас те силы и принципы, от которых всецело зависят действия этих объектов»
Посмотрим, как сам Юм определял сущность своей философской позиции. Известно, что он называл ее скептической.
В "Сокращенном изложении..." "Трактата..." Юм называет свое учение "очень скептическим (very sceptical). Убежденный в слабости человеческого духа и в узости его познавательных возможностей, Юм не мог согласиться с тем, что в познании вообще нет ничего достоверного. Поэтому в "Добавлении" к первой книге "Трактата...", где Юм еще раз возвращается к проблеме пространства, он пробует подыскать более гибкое обозначение для своего скептицизма и называет его всего лишь "смягченным (mitigated)"
Агностицизм - это наиболее точное определение основного содержания философии Юма. Отклонение от агностицизма в "Трактате о человеческой природе", выразившееся в построении догматической схемы духовной жизни человека, было предпринято Юмом не с целью поколебать агностицизм, но, наоборот, с целью реализовать вытекающие из него рекомендации. А они состояли в отказе от попыток проникновения в объективную реальность и в познавательном скольжении по поверхности явлений, т. е. в феноменализме. По сути дела, это лишь иное название для агностицизма Юма, но рассматриваемого как метод
Буржуазные историки философии предпочитают чаще всего характеризовать метод Юма как "эмпирический (experimental, empirical)", т. е. не идут дальше той его характеристики, которую ему давал сам Юм, и фиксируют ее без дальнейшего анализа , нередко неправомерно отождествляя его метод с методом Ньютона, о котором тот писал, например, в третьей книге "Оптики". Между тем, эмпирический метод эмпирическому методу рознь. Юм не проводил никаких экспериментов, в том числе психологических, и его "эмпирический" (дословно: экспериментальный) метод заключался в требовании лишь описывать то, что непосредственно принадлежит сознанию. "...Мы никогда не сможем, - писал он, - проникнуть далеко в сущность и конструкцию тел, чтобы можно было воспринять принцип, от которого зависит их взаимовлияние" .
Не понимая диалектики соотношения относительной и абсолютной истин, Юм приходит в результате к неверию в научное познание. А.И. Герцен метко заметил, что | скептицизм Юма способен "убивать своей иронией, своей негацией всю науку за то, что она не вся наука" .
- 1. См., например, D. G. G. М а с N a b b. David Hume. His theory of Knowledge and Morality. London, 1951, pp. 18 - 19. Макнабб считает, что Юм пользовался, кроме того, для убеждения читателей "методом вызова на спор (challenge)", разъясняя им при этом, что желая большего, чем только ориентации в явлениях, они сами не знают, чего собственно хотят. (Ср. J. А. Рassmоrе. Op. cit., где на стр. 67 проводится аналогия этого метода с тезисом 6.53 в "Логико-философском трактате" Витгенштейна).
- 3. А.И. Г е р ц е н. Избр. филос. произв. т. I, стр. 197.
Излюбленный пример Юма - с хлебом, относительно которого ученые будто бы никогда не узнают, почему именно им люди могут питаться, хотя они и могут на разные лады описывать, как люди питаются им. Здесь нет нужды специально доказывать, что этот феноменалистский запрет Юма оказался столь же несостоятельным, как и более позднее предсказание позитивиста О. Конта, что люди никогда не смогут познать химического состава космических тел!
Феноменализм Юма выразил одну из характерных черт буржуазного мировосприятия - фетишизацию непосредственно данного. В наши дни в буржуазной философии наблюдается своеобразное явление, которое имеет прямую связь с указанной чертой, - это стремление максимально опустить философию до уровня обыденного сознания, приспособить ее к мироощущению среднего буржуа, к его интуитивным реакциям на окружающую среду и тем ситуациям, которые возникают в его повседневной жизни. В этом стремлении большинство из буржуазных философов XX в. - наследники Давида Юма (хотя далеко не все они склонны открыто признать это). Недаром в "Заключении" к первой книге "Трактата..." Юм писал, что скептическое настроение лучше всего выражается в подчинении человека обычному ходу вещей.
Литература
- 1. Алексеев П.В., Панин А.В. Философия. Учебник. М., 2000.
- 2. Философский словарь. / Под ред. И.Т. Фролова. М., 1991.
- 3. Фролов И.Т. Введение в философию. Учебник для вузов. В 2 ч. Ч. 1. М.,
- 1990.
- 4. Радугин А.А. Философия. Курс лекций. М., 1995.
Юм решил посвятить себя литературе, но за время пребывания во Франции написал не беллетристическое сочинение, а отвлеченный философский трактат. Это был знаменитый «Трактат о человеческой природе» в составе трех книг, который и был опубликован в Лондоне в 1738–1740 гг. В первой книге рассматривались вопросы теории познания, во второй - психология человеческих аффектов, а в третьей - проблемы теории морали.
Трактат Юма представлял по содержанию почти всю его уже вполне созревшую в эти годы философию. В этом сочинении почти нет точных ссылок на отечественных авторов, ибо оно писалось вдали от больших британских библиотек, хотя латинская библиотека в иезуитском колледже в Ля-Флеш была довольно обширной, а изучение Юмом в юности трудов Цицерона, Бейля, Монтеня, Бэкона, Локка, Ньютона и Беркли, а также Шефтсбери, Хатчесона и других английских моралистов не прошло бесследно для общего его развития и оказало большое влияние не только на проблематику, но и на конкретный ход мыслей в трактате. Вместе с тем Юм был оригинальным философом, и на полках столичных книжных магазинов появилось вполне самостоятельное сочинение.
Однако читающая публика не поняла оригинальности труда Юма и не приняла его. В своей автобиографии, написанной им за полгода до смерти, Юм высказался об этом так: «Едва ли чей-нибудь литературный дебют был менее удачен, чем мой „Трактат о человеческой природе“. Он вышел из печати мертворожденным , не удостоившись даже чести возбудить ропот среди фанатиков. Но, отличаясь от природы веселым и пылким темпераментом, я очень скоро оправился от этого удара и с большим усердием продолжал мои занятия в деревне» (19, т. 1, стр. 68–69) . Главное философское сочинение Юма было написано, пожалуй, не таким уж трудным для понимания и достаточно ясным языком, но нелегко было разобраться в общей его структуре. Работа состояла из неясно связанных друг с другом отдельных очерков. Основные звенья концепции обрисовывались в сознании читателя только в результате большого напряжения внимания. К тому же расползлись слухи, что автор этих неудобочитаемых фолиантов атеист. Последнее обстоятельство впоследствии не раз оказывалось непреодолимым препятствием на пути к получению Юмом преподавательской должности в университете, хотя Юм прилагал много усилий, чтобы добиться этого в родном Эдинбурге, где он в 1744 г. тщетно надеялся получить кафедру этики и пневматической философии, и в Глазго, где преподавал Хатчесон и куда Юм, сознавая, что здесь самое передовое британское высшее учебное заведение, не раз пытался проникнуть, но безуспешно.
К началу 40-х годов относится попытка Юма популяризировать идеи своего главного произведения. Он составил его «Сокращенное изложение…», но и эта публикация не вызвала большого интереса читающей публики. Зато Юм в это время завязывает связи с наиболее значительными представителями шотландской духовной культуры. Особенно важное значение для дальнейшего имели его переписка с моралистом Ф. Хатчесоном и тесная дружба с будущим знаменитым экономистом А. Смитом, который встретился с Юмом, еще будучи семнадцатилетним студентом.
В 1741–1742 гг. Юм опубликовал книгу под названием «Моральные и политические очерки (эссе)». Это был плод занятий Юма политическими и политико-экономическими проблемами в Найнуэллсе. Он представлял собой сборник написанных ярким и живым слогом размышлений по поводу широкого круга общественно-политических сюжетов и наконец-то принес Юму известность и успех. Несколько утрируя различие в политических акцентах, присущих разным его очеркам, Юм позднее, в 1748 г., писал, что эссе о первоначальном договоре направлено против вигов, а очерк против концепции пассивного политического послушания носит антиторийский характер. Однако фактически его очерки понравились всей читающей буржуазной публике.
За Юмом утвердилась слава писателя, умеющего в общедоступной форме разбирать сложные, но животрепещущие проблемы. Всего за свою жизнь Юм написал 49 очерков, которые в различных сочетаниях еще при жизни их автора выдержали девять изданий. В их число вошли также и очерки по экономическим вопросам, и собственно философские эссе. Последними можно считать его знаменитые эссе «О самоубийстве» и «О бессмертии души», а отчасти морально-психологические опыты «Эпикуреец», «Стоик», «Платоник», «Скептик». Точное определение времени написания многих очерков Юма затруднительно. Роль же их в развитии и уточнении как философских, так и социологических воззрений Юма значительна. Следуя традициям философов-эссеистов Монтеня и Бэкона, Юм излагает свои взгляды так, что ясно видны вытекающие из них практические выводы и приложения. В очерках Юма его философское кредо претерпело, кроме того, некоторое «смягчение». Ничто не было Юму так отвратительно, как доктринерство. В эссе усилились мотивы стихийного материализма, соседствующие с его агностицизмом примерно так, как у докритического Канта естественнонаучный материализм соседствовал с идеями, почерпнутыми им у X. Вольфа и Г Лейбница.
В середине 40-х годов Юму ввиду снова давших о себе знать денежных затруднений пришлось сначала исполнять тяжелую роль компаньона при душевнобольном маркизе Анэндале, а после этого стать секретарем генерала Сен-Клера, который отправился в военную экспедицию против французской Канады. Вслед за этим британским генералом Юм оказался в составе военных миссий в Вене и Турине.
Находясь в Италии, Юм переделал первую книгу «Трактата о человеческой природе» в «Исследование о человеческом познании». Это сокращенное и упрощенное изложение теории познания Юма, пожалуй, наиболее известное его произведение среди тех, кто изучает историю философии. В 1748 г. данная работа была издана в Англии, но опять началась полоса неудач: она не привлекла к себе внимание общественности. Не вызвало у читателей большого интереса и сокращенное изложение третьей книги «Трактата…», которое под названием «Исследование о принципах морали» вышло в свет в 1751 г. Между прочим, это этическое «Исследование… („Enquiry…“)» Юм на склоне лет считал лучшим из всего им написанного за свою жизнь.
HUME, David (1711-1776). A Treatise of Human Nature: being an Attempt to introduce the Experimental Method of Reasoning into Moral Subjects. Of the Understanding ; Of the Passions ; Of Morals . London: John Noon and Thomas Longman, 1739-1740. 3 volumes, 8° (197-206x126mm). Four pages of publisher"s advertisements at end of volume II. (Without the final blank in vol. III, occasional scattered marginal spotting.) Contemporary near uniform calf, spines with raised bands, numbered directly in gilt, compartments with gilt double rules, sides with gilt double-rule border, volumes 1 and 2 also with an inner blind roll-tooled border with crowns and sprays, edges sprinkled red (vol. I rebacked preserving the original spine, vols. II-III with spine ends repaired and joints split, corners repaired, extremities rubbed); modern blue cloth slipcase with Kennet arms in gilt. Provenance: Lord Kennet of the Dene (bookplate). PMM 194.
Уход: £62,500. Аукцион Christie"s. Valuable Books and Manuscripts Including Cartography. 15 July 2015. London, King Street. Лот № 177.
FIRST EDITION. THE GREATEST ACHIEVEMENT OF 18TH-CENTURY ENGLISH PHILOSOPHY, and a work which Hume intended to ‘produce an almost total alteration in philosophy’ (letter to Henry Home, 13 February 1739). It "sums up a century of speculation on knowledge and of theological discussion", and represents ‘the first attempt to apply Locke"s empirical psychology to build a theory of knowledge, and from it to provide a critique of metaphysical ideas" (PMM). The clarity of Hume’s writing also makes his Treatise one of the finest examples of 18th-century prose. Brunet III, 376; Jessop p.13; Lowndes III, 1140; PMM 194; Rothschild 1171.
Юм начал философскую деятельность в 1739 году, опубликовав первые две части «Трактата о человеческой природе», где он попытался определить основные принципы человеческого знания. Юм рассматривает вопросы об определении достоверности какого-либо знания и убежденности в нём. Юм считал, что знание основано на опыте, которое состоит из восприятий (впечатления, то есть человеческие ощущения, аффекты, эмоции). Под идеями разумеются слабые образы этих впечатлений в мышлении и рассуждении. Через год вышла третья часть трактата. Первая часть была посвящена человеческому познанию. Потом он доработал эти идеи и опубликовал в отдельной работе «Исследовании о человеческом познании».
Структурно начиная изложение своей философии с теории познания, Юм в первом крупном своем произведении «Трактат о человеческой природе» (1739-1740), тем не менее, указывает на подготовительный характер гносеологических построений в контексте более важных, на его взгляд, философских задач, а именно - проблем морали и нравственности, а также социального взаимодействия людей в современном обществе.
По мнению Юма, предметом философии должна быть человеческая природа. В одном из главных произведений «Исследование о человеческом познании» Юм писал, что «философам следует сделать человеческую природу предметом умозрения и изучать ее тщательно и точно с целью открыть те принципы, которые управляют нашим познанием, возбуждают наши чувства и заставляют нас одобрять или порицать тот или иной частный объект, поступок или образ действий». Он убежден, что «наука о человеческой природе» является более важной, чем физика, математика и остальные науки, потому что все эти науки «в различной мере зависят от природы человека». Если бы философия смогла бы полностью объяснить «величие и силу человеческого разума», то люди сумели бы добиться огромного прогресса и во всех других областях знания. Юм считал, что предметом философского познания является человеческая природа. Что включает в себя этот предмет? По Юму, это исследование, во-первых, познавательных способностей и возможностей человека, во-вторых, способностей к восприятию и оценке прекрасного (эстетическая проблематика) и, в-третьих, принципов морали. Так, главный труд Юма называется «Трактат о человеческой природе» и состоит из трех книг:
1. «О познании»;
2. «Об аффектах»;
3. «О морали».
Давид Юм о познании
Исследуя процесс познания, Юм придерживался основного тезиса эмпириков о том, что опыт является единственным источником наших знаний. Однако Юм предложил свое понимание опыта. Опыт, считает философ, описывает лишь то, что непосредственно принадлежит сознанию. Другими словами, опыт ничего не говорит об отношениях во внешнем мире, но относится лишь к освоению восприятий в нашем сознании, т. к., по его мнению, причины, порождающие восприятия, непознаваемы. Так, Юм исключил из опыта весь внешний мир и связал опыт с восприятиями. По мнению Юма, познание основано именно на восприятиях. Восприятием он называл «все, что может быть представлено умом, пользуемся ли мы нашими органами чувств, или проявляем нашу мысль и рефлексию». Восприятия он делит на два вида - впечатления и идеи. Впечатления - это «те восприятия, которые входят в сознание с наибольшей силой». К ним относятся «образы внешних объектов, сообщаемые уму нашими чувствами, а также аффекты и эмоции». Идеи же являются слабыми и тусклыми восприятиями, поскольку образуются из размышлений о каком-либо чувстве или объекте, которого нет в наличии. Также, Юм отмечает, что «все наши идеи, или слабые восприятия, выводятся из наших впечатлений, или сильных восприятий, и что мы никогда не можем помыслить о какой-либо вещи, которую никогда ранее не видели и не чувствовали в нашем собственном уме». Следующим шагом в исследовании процесса познания Юмом является анализ «принципа соединения различных мыслей, идей нашего ума». Таким принципом он называет принцип ассоциации.
«Если бы идеи были совершенно разрозненными, только случай соединял бы их, одни и те же простые идее не могли бы регулярно соединяться в общие (как это обычно бывает), если бы между ними не существовало некого связующего начала, некого ассоциирующего качества, с помощью которого одна идея естественно вызывает другую».
Юм выделяет три закона ассоциации идей - сходство, смежность во времени или пространстве и причинность. При этом он отмечал, что законы сходства и близости являются вполне определенными и могут фиксироваться чувствами. Тогда как закон причинности не воспринимается чувствами, поэтому его необходимо подвергнуть строгому испытанию эмпиризмом.
Давид Юм и проблема причинности
Одно из центральных мест в философии Юма принадлежит проблеме причинности. В чем суть этой проблемы? Научное познание преследует цель объяснить мир и все в нем существующее. Объяснение это достигается через исследование причин и следствий; объяснить - это и означает познать причины существования вещей. Уже Аристотель в «учении о четырех причинах» (материальной, формальной, действующей и целевой) зафиксировал условия, необходимые для существования всякой вещи. Убеждение в универсальности связи причин и следствий стало одним из оснований научного мировоззрения. Это прекрасно осознавал Юм, заметив, что все наши рассуждения относительно действительности основаны на «идее причинности». Лишь с помощью нее мы можем выходить за пределы нашей памяти и чувств. Однако Юм считал, что «если мы хотим удовлетворительно решить вопрос о природе очевидности, удостоверяющей нам существование фактов, нужно исследовать, каким образом мы переходим к познанию причин и действий». Давайте предположим, писал Юм, что мы явились в мир неожиданно: в таком случае на основании текучести и прозрачности воды, мы не можем заключить, что в ней можно захлебнуться. Поэтому он делает вывод:
«ни один объект не проявляет в своих доступных чувствам качествах ни причин, его породивших, ни действий, которые он произведет».
Следующий вопрос, который ставит Юм, - что лежит в основании всех заключений о существовании причинно-следственных связей между вещами? Опыт в том, что касается причинности, свидетельствует лишь о связи явлений во времени (одно предшествует другому) и их пространственно-временной смежности, но ничего не говорит и не может сказать в пользу действительного порождения одного явления другим. Причину и следствие нельзя обнаружить ни в отдельно взятом объекте, ни во многих одновременно воспринимаемых объектах, а потому у нас нет «впечатления причинного отношения». Но если связь причин и следствий не воспринимается чувствами, то, по убеждению Юма, ее никак нельзя доказать теоретически. Поэтому идея причинности имеет исключительно субъективное, а не объективное значение и обозначает собой привычку ума. Итак, причинная связь, в понимании Юма, - это всего лишь представления о таких объектах, которые в опыте всегда оказываются соединенными вместе в пространстве и во времени. Многократное повторение их соединения закрепляется привычкой, и все наши суждения о причинах и следствиях основаны исключительно на ней. А вера в то, что в природе и впредь будет сохраняться тот же порядок, служит единственным основанием для признания причинной связи.
Социальные взгляды Юма
По мнению Юма, в самой природе человека заложено тяготение к социальной жизни, одиночество мучительно и невыносимо.
«Люди не могут жить без общества, а вступить в состояние ассоциаций не могут помимо политического правления».
Юм выступил против теории «договорного» происхождения государства и учения о естественном состоянии людей в период их дообщественной жизни. Учению Гоббса и Локка о естественном состоянии Юм противопоставил концепцию, согласно которой людям органически присущи элементы общественного состояния, и, прежде всего, семья. В одном из разделов «Трактата о человеческой природе», озаглавленном «О происхождении справедливости и собственности», Юм писал, что переход к политической организации человеческого общежития был вызван необходимостью образовать семью, которая «может быть рассмотрена именно как первый и первичный принцип человеческого общества. Эта необходимость есть не что иное, как естественное взаимное желание, соединяющее разные полы и поддерживающее их союз, пока не появятся новые узы, связанные с их отношением к своим отпрыскам. Новые отношения становятся, таким образом, принципом связи между родителями и потомством и образуют более многочисленное общество, в котором правят родители, опираясь на свое превосходство в силе и уме, но в то же время сдерживают себя в применении своего авторитета естественным аффектом родительской заботы». Так, с точки зрения Юма, к возникновению общественных связей ведут родительские, родственные отношения между людьми.
Давид Юм о происхождении государства
Происхождение государства Юм связывал, во-первых, с необходимостью организованно защищаться или нападать в условиях военных столкновений с другими обществами. Во-вторых, с осознанием выгоды от наличия более прочных и упорядоченных социальных связей. Юм предлагает такое понимание социального развития. На первой его ступени складывается семейно-общественное состояние, в котором действуют определенные нормы морали, но нет органов принуждения, нет государства. Второй его ступенью является общественно-государственное состояние. Оно возникает в результате «увеличения богатств и владений», которое вызывало столкновения и войны с соседями, что в свою очередь придало военным вождям особо важную роль и значение. Правительственная власть возникает из института военных вождей и с самого начала приобретает монархические черты. Правительство, по мнению Юма, появляется как инструмент социальной справедливости, орган порядка и гражданской дисциплины. Оно гарантирует неприкосновенность собственности, упорядоченную передачу ее на основе взаимного согласия и исполнение своих обязательств. Лучшей формой правления государством Юм считал конституционную монархию. При абсолютной монархии, рассуждает он, неизбежны тирания и обнищание нации, а республика ведет к постоянной нестабильности общества. Соединение наследственной королевской власти с узкими прерогативами и буржуазно-дворянского представительства -это, по взглядам Юма, лучшая форма политического управления, которую он определяет как середину между крайностями (монархией и республикой) и как соединение деспотизма и либерализма, но с «преобладанием либерализма».
Специфика эмпиризма Юма. Значение его философии
Юм в своей философии показал, что знание, основанное на опыте, остается всего лишь вероятностным и никогда не может претендовать на необходимость и общезначимость. Эмпирическое знание истинно лишь в границах прежнего опыта, и нет никаких гарантий, что будущий опыт не опровергнет его. Всякое знание, по Юму, может быть лишь вероятностным, но не достоверным, а видимость его объективности и необходимости есть следствие привычки и веры в неизменность опыта.
«Нужно сознаться, - писал Юм, - что природа держит нас на почтительном расстоянии от своих тайн и предоставляет нам лишь знание немногих поверхностных качеств объектов, скрывая от нас те силы и принципы, от которых всецело зависят действия этих объектов».
Общий итог философии Юма можно определить как скептицизм относительно возможности объективного познания мира, раскрытия его законов. Философия Юма имела большое влияние на дальнейшее развитие европейской философии. Выдающийся немецкий философ Иммануил Кант со всей серьезностью воспринял многие из выводов Юма. Например, что весь материал знания мы получаем из опыта и что методы эмпирического познания не в состоянии обеспечить его объективность и необходимость и тем самым обосновать возможность теоретических наук и философии. Кант задался целью ответить на вопросы: почему вообще существует наука? как она может производить такое мощное и действенное знание? как возможно всеобщее и необходимое знание? На скептицизме Юма основывались идеи Огюста Конта о задачах науки, которые связаны лишь с описанием явлений, а не их объяснением, а также ряд других позитивистских выводов. С другой стороны, дальнейшее развитие науки и философии подтвердило опасения Юма относительно абсолютизации любых философских заключений. И, если выйти за рамки абсолютизаций самого Юма, то ясно, насколько важен разумный скептицизм и разумное сомнение для достижения истины.
Часть 1.
МЕТОД РАССУЖДЕНИЯ К МОРАЛЬНЫМ ПРЕДМЕТАМ 1734-1737
(сканировано Юм Д. Трактат о человеческой природе. Мн.: ООО «Попурри», 1998. 720 с. С.42-677.)
по изданию: Юм Д. Сочинения в 2 тт. М.: Мысль, 1965-Т.1.Пер. с англ. С. И. Церетели
как состояние его духа и здоровья делало это необходимым. Я прожил с ним год. Жалованье, полученное мной за это время, значительно увеличило мое маленькое состояние. Вслед за тем я получил приглашение от генерала Сен-Клэра сопровождать его в звании секретаря в экспедиции, которая вначале замышлялась, прогни Канады, по кончилась как набег на берега Франции, В следующем, т. е. 1747, году генерал, назначенный поеным посланником в Вену и Турии, снова просил меня следовать за ним в прежнем звании. Я надел офицерский мундир и был представлен этим двум дворам в качестве адъютанта генерала, как и сэр Гарри Эрскии и капитан Грант, теперь генерал. За всю мою жизнь, эти два года были почти единственным перерывом в моих занятиях; я провел их приятно и в хорошем обществе, а состояние мое благодаря значительному жалованью и бережливости увеличилось настолько, что я считал себя уже вполне обеспеченным, хотя мои друзья улыбались, когда я говорил это; словом, я имел тогда около тысячи фунтов.
Я всегда думал, что неуспех моего «Трактата о человеческой природе» объясняется скорее его формой, нежели содержанием, и что я сделал очень обычную ошибку, слишком рано обратившись к печати. Поэтому я заново переделал первую часть этого сочинения в «Исследование о человеческом познании», вышедшее в свет во время моего пребывания в Турине. По вначале указанный труд, встретил не лучший прием, чем «Трактат о человеческой природе». Вернувшись из Италии, я мог с огорчением видеть; как вся Англия волнуется но поводу «Свободного исследования» д-ра Мидлтона, тогда как мое сочинение осталось незамеченным и было совершенно забыто. Такой же прием встретило и второе издание моих «Моральных и политических опытов», вышедшее в Лондоне. Но такова сила врожденного темперамента, что все эти неудачи оказали незначительное влияние или совсем не повлияли на меня. В 1749 году я вернулся к брату и провел с ним дна года в деревне, потому что матери уже не было в живых. Там я написал вторую часть «Опытов», которую назвал «Политическими беседами», и «Исследование о принципах морали», составляющее переработку второй части «Трактата»". Между тем мой издатель Э. Миллар известил меня, что мои книги (все, за исключением злополучного «Трактата») начинают привлекать к себе внимание: о них говорят, их все более покупают и уже требуют новых изданий. В течение года появилось
два три ответа со стороны духовных лиц, подчас весьма высокопоставленных, и ругань д-ра Уорбертона2 показала мне, что мои сочинения начинают ценить в хорошем обществе. Но я принял решение, которого позже неизменно придерживался, не отвечать ни па какие нападки и, не будучи вспыльчивым, от природы, легко воздерживался от всякого рода литературных споров. Эти симптомы нарождающейся известности вселили в меня бодрость, ибо я всегда был склонен видеть скорее приятную, чем неприятную, сторону вещей, что является способностью, которая может сделать человека счастливым вернее, чем обладание с самого дня рождения ежегодным доходом в десять тысяч фунтов.
В 1751 году я переселился из деревни в город, настоящую арену деятельности всякого литератора. В 1752 роду в Эдинбурге, где я жил тогда, вышли «Политические беседы» единственное из моих произведений, имевшее успех с момента публикации: оно было хорошо принято и за границей, и па родине. В том же году в Лондоне вышло «Исследование о принципах морали», по моему мнению (хотя мне не следовало бы выступать судьей в этом деле) лучшее из всех моих сочинений исторических, философских или литературных. Оно не было замечено.
В 1752 году Общество юристов избрало меня своим библиотекарем; указанная должность не приносила мне почти никаких доходов, но давала возможность пользоваться обширной библиотекой. В это время я принял решение написать «Историю Англии», по, не чувствуя в себе достаточно мужества для изображения исторического периода продолжительностью в семнадцать веков, начал с воцарения дома Стюартов, ибо мне казалось, что именно с этой эпохи дух партий наиболее исказил освещение исторических фактов. Признаюсь, я был почти уверен в успехе данного сочинения. Мне казалось, что я буду единственным историком, презревшим одновременно власть, выгоду, авторитет и голос народных предрассудков; и, так как предмет был общедоступен , я ожидал соответствующего одобрения. Но какое ужасное разочарование! Я был встречен криком неудовольствия, негодования, почти ненависти: англичане, шотландцы и ирландцы, виги и тори, церковники и сектанты, свободомыслящие и ханжи, патриоты и придворные все соединились в порыве ярости против человека, который осмелился великодушно оплакать судьбу Карла 1 и графа Страффорда; и, что обиднее всего, после первой вспышки бешенства книга была,
казалось, совсем забыта. Г-н Миллар говорил мне, что он продал в течение года не более сорока пяти экземпляров. Действительно, но всех грех королевствах едка ли был хоть один человек, пользовавшийся некоторой известностью в обществе или литературной славой, который относился бы к моей книге снисходительн о. Я должен, впрочем, указать па примаса Англии д-ра Гер-ринга и примаса Ирландии д-ра Стоуна как па два любопытных исключения; эти почтенные прелаты прислали мне, но ободряющему письму. Между тем, признаюсь, я был обескуражен; если бы не война, вспыхнувшая в то время между Англией и Францией, я, вероятно, удалился бы в один из провинциальных городов последней, переменил имя и никогда не возвратился на свою родину. Но гак как такой план был тогда неисполним и второй том уже значительно подвинулся вперед, то я решил крепиться и продолжать.
Между тем я и я дал в Лондоне «Естественную историю религии» вместе с некоторыми другими небольшими статьями; она прошла незамеченной, если не считать памфлета, которым ответил мне д-р Херд, невежественно раздраженного, высокомерного и оскорбительно грубого, каковые [качества вообще] отличают школу Уорбёр-тона. Этот памфлет на фоне общего равнодушия, которым была встречена эта книга, несколько утешил меня. В 1756 году, через дна года после провала первого тома, вышел в свет второй том моей «Истории», охватывающий период от смерти Карла 1 до Революции. .этот том возбудил в вигах менее неудовольствия и был лучше принят; он не только разошелся сам, по и помог пробиться своему
несчастному брату.
Однако, хотя опыт показал мне, что в руках вигов находится власть распределять все места как в государстве, так и в литературе, я был так мало расположен уступать их неразумным требованиям, что почти все изменения числом около ста, которые чтение, размышление и новые исследования заставили меня внести в историю первых двух Стюартов, благоприятны для торийской партии. Смешно рассматривать английскую конституцию до этого периода как последовательное воплощение свободы.
В 1759 году я издал мою «Историю дома Тюдоров». Это сочинение вызвало против себя почти такую же бурю, как и «История» первых двух Стюартов. Особенно были недовольны изображением царствования Елизаветы. Однако па этот раз я был неуязвим для яростных нападок пуб-
лики и продолжал мирно и с удовлетворением работать в своем уединении в Эдинбурге над, последними двумя томами норкой части «Истории Англии; я издал их в 1761 году с более" или менее удовлетворительным успехом.
Но как ни была подвержена прихотям погоды судьба моих сочинений, они имели такой успех, что плата за каждый экземпляр, которую я получал от издателей, далеко превосходила обычный до того в Англии размер вознаграждения; я сделался не только обеспеченным, по и богатым человеком. Я вернулся на родину, в Шотландию, с твердым намерением более не покидать ее и приятным сознанием того, что ни разу не прибегал к помощи сильных мира сего и даже не искал их дружбы. Так как мне было уже за пятьдесят , то я надеялся сохранить эту философскую свободу до конца жизни. Но в 1763 году я получил от незнакомого мне графа Хер-тфорда, назначенного послом в Париж, приглашение последовать за ним туда, с тем, чтобы в скором времени получить пост секретаря посольства, а до тех нор исполнять обязанности последнего. Как ни заманчиво было это предложение, вначале я отклонил его отчасти из нежелания завязывать сношения с вельможами, отчасти из страха, что утонченные манеры и веселый образ жизни парижского общества уже не придутся но вкусу человеку моих лет и наклонностей; но, когда граф повторил свое предложение, я дал согласие. Исходя из полученных мной удовольствия и материальной выгоды, л имею все основания считать счастливыми свои отношения с этим благородным человеком, а позже с его братом генералом Конвэй.
Тот, кто не знает силы моды и разнообразия ее проявлений, едва ли может представить себе прием, оказанный мне в Париже мужчинами и женщинами всякого звания и положения. Чем более я уклонялся от их чрезмерных любезностей, тем более последние сыпались па меня. Как бы то ни было, жизнь в Париже представляет истинное наслаждение благодаря большому количеству умных, образованных и вежливых людей, какими этот город изобилует больше, чем какое бы то ни было другое место в мире. Я подумывал даже как-то поселиться здесь на всю жизнь.
Меня назначили секретарем посольства; летом 1765 года я расстался с лордом Хертфордом, который получил пост лорда-лейтенанта Ирландии. И исполнял обязанности
до конца года, когда прибыл герцог Ричмондекий. В начале 1766 года я покинул Париж, а летом отправился в Эдинбург, чтобы там по-прежнему замкнуться в моем философском уединении. Благодаря дружбе
лорда Хертфорда я вернулся в этот город хотя и не богатым, но все же с гораздо большим количеством денег и более значительным доходом, чем оставил его.Я хотел посмотреть, на что похожа жизнь в изобилии, подобно тому как раньше я смотрел, па что похожа жизнь в достатке. В 767 году м-р Конвей просил меня принять пост помощника государственного секретаря; личные свойства генерала и мои отношения к лорду Хертфорду не позволили мне отказаться от: по го предложения. В 1769 году я вернулся в Эдинбург весьма богатым (я обладал годовым доходом в 1000 фунтов), здоровым и хотя несколько обремененным годами, но надеющимся еще долго наслаждаться покоем и быть свидетелем распространения своей известности. Весной 1775 года у меня обнаружились признаки внутренней болезни, которая вначале не внушала мне никаких опасении, по с тех нор сделалась, кажется, неизлечимой и смертельной. Теперь я жду скорой кончины. Л очень мало страдал от своей болезни, и, что еще любопытнее, несмотря па сильное истощение организма, мое душевное равновесие пи па минуту не покидало меня, так что если бы мне надо было назвать какую-нибудь пору моей жизни, которую я хотел бы пережить снова, то я указал бы на последнюю. Я сохранил ту же страсть к пауке, ту же живость в обществе, как и прежде. Впрочем, я думаю, что человек 65 лет, умирая, не теряет ничего, кроме нескольких лет недомогания; и, хотя, судя но многим признакам, приближается время нового и более яркого расцвета моей литературной известности, я знаю, что мог бы наслаждаться им лишь немного лет. Трудно быть менее привязанным к жизни, чем я теперь.
Чтобы покончить с изображением моего характера , скажу еще, что я отличаюсь или, вернее, отличался (ибо, говоря о самом себе, я должен употреблять теперь прошедшее время; что побуждает меня еще более смело высказывать свое мнение), повторяю, отличался кротостью натуры, самообладанием, открытым, общительным и веселым правом, способностью привязываться, неумением питать вражду и большой умеренностью во всех страстях. Даже любовь к литературной славе моя господствующая страсть никогда не ожесточала моего характера, несмотря па частые неудачи. Мое общество было приятно как молодым и беззаботным людям, так и ученым и литераторам; и, находя особенное удовольствие в обществе скромных женщин, я не имел основания быть недовольным приемом, который встречал с их стороны. Словом, в противополож-
ность тому, как это бывает с большинством кидающихся людей, которые пользуются некоторой известностью, жало клеветы никогда не касалось меня, и, хотя я сам необдуманно навлекал па себя бешеные нападки политических и религиозных партий, они как бы сдерживали в отношениях со мной свою обычную ярость. Мои друзья никогда не имели случая защищать от нападок какую-нибудь черту моего характера или поведения: не то чтобы ханжам ни разу не посчастливилось придумать н распространить обо мне какую-нибудь клевету, но они не придумали ни одной, которая им самим казалась бы правдоподобной. Я не могу отрицать тщеславия в мысли посвятить самому себе надгробное слово, но надеюсь, что оно не будет неуместно, и это было бы легко доказать с помощью фактов.
ТРАКТАТ О ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ПРИРОДЕ,
ПОПЫТКА ПРИМЕНИТЬ ОСНОВАННЫЙ НА ОПЫТЕ
МЕТОД РАССУЖДЕНИЯ К МОРАЛЬНЫМ ПРЕДМЕТАМ
Введение
Нет ничего более обычного и естественного для людей; претендующих на то, чтобы открыть миру что-либо новое в области философии и паук, чем путем порицания всех систем, предложенных их предшественниками, набивать цену собственным. И действительно, если бы они довольствовались сетованием на то невежество, в котором мы все еще пребываем по отношению к самым важным вопросам, какие только могут предстать перед судом человеческого разума, то лишь немногие из тех, кто знаком с наукой не согласились бы с ними вполне охотно. Человеку здравомыслящему и ученому легко понять шаткость основании даже тех систем, которые достигли наибольшего признания, и которыми предъявлены наивысшие претензии па точность и глубину мышления. Принципы, принятые па веру; следствия, выведенные из них с грехом пополам; недостаток связности в частях и очевидности в целом вот что постоянно можно встретить в системах наиболее выдающихся философов, вот что, по-видимому, навлекло опалу на саму философию.
Не требуется даже особенно глубокого знания для того, чтобы заметить несовершенное состояние паук в настоящее время: ведь и толпа, стоящая вне [храма пауки], может судить но тому шуму и тем крикам, которые она слышит, что не обстоит благополучно внутри. Нет ничего такого, что не было бы предметом спора и относительно чего люди пауки не придерживались бы противоположных мнений. Мы не обходим в наших спорах самого простого вопроса, а самый важный не в состоянии решить сколько-нибудь определенным образом, Споры множатся точно все решительно недостоверно, ведут же эти споры с величаишей горячностью точно все без исключения достоверно. Посреди всей этой суматохи награда достается не разуму, а красноречию; и всякий, кто достаточно искусен, чтобы представить самую безумную гипотезу в наиболее благоприятных красках, никогда не должен отчаиваться в возможности привлечь к ней приверженцев. Победу одерживают не вооруженные люди, владеющие копьем и мечом, а трубачи, барабанщики и музыканты армии.
Отсюда и проистекает, на мой взгляд, тот общий предрассудок против всякого рода метафизических рассуждений, который замечается даже среди людей , причисляющих себя к знатокам науки и придающих должное значение всякой другой отрасли литературы. Они понимают под метафизическими рассуждениями не такие, которые относятся к какой-либо специальной отрасли науки, по всякого рода аргументы, до известной степени туманные и требующие для своего понимания некоторой внимательности. Нам так часто приходилось понапрасну затрачивать труд на подобного рода исследования, что обычно мы отвергаем их без колебании и приходим к следующему решению: раз уж нам навсегда суждено быть жертвой ошибок и заблуждений, пусть они будут по крайней мере естественными и занимательными. И воистину только самый крайним скептицизм вместе с большой долей беспечности может оправдать это отвращение к метафизике. Ведь если даже истина вообще доступ на человеческому пониманию, она, несомненно, должна скрываться в очень большой и туманной глубине; и надеяться на то, что мы достигнем ее без всяких стараний, тогда как величайшим гениям:>то не удавалось с помощью крайних усилий, было бы, признаться, порядочным тщеславием и самонадеянностью. Философия, которую я собираюсь излагать, не претендует па подобное преимущество, и, будь она слишком легкой и очевидной, я бы счел это сильным доводом против нее. Несомненно, что все науки в большей пли меньшей степени имеют отношение к человеческой природе и что, сколь бы удаленными от последней мм казались некоторые из них, они все же возвращаются к ней тем или иным путем. Даже математика, естественная философия и естественная религия в известной мере зависят от пауки о человеке, поскольку они являются предметом познания людей и последние судят о них с помощью своих сил и способностей. Невозможно сказать, какие изменения и улучшения мы могли бы произвести в этих науках, если бы были в совершенстве знакомы с объемом и силой человеческого познания, а также могли объяснить природу как применяемых, нами идей, гак и операций, производимых нами в наших рассуждениях. На такие улучшения можно особенно надеяться к естественной религии, гак как она не довольствуется тем, что знакомит нас с природой высших сил, а задается далее целью указать их отношение к нам. И наши обязанности к ним, и, следовательно, мы сами являемся не только существами, которые мыслят, но и одним и: объектов, о которых мы мыслим.
Однако если такие науки, как математика, естественная философия и естественная религия, находятся в подобной зависимости от знания человека, то чего же иного можно ожидать от других наук, которые связаны с человеческой природой еще более тесно и близко? Единственной целью логики является объяснение принципов и операции нашей способности рассуждения, а также природы наших идеи: этика и критицизм 2 касаются наших вкусов и чувств, а политика рассматривает людей как объединенных в общество и зависимых друг от друга. В этих четырех науках: логике, этике, критицизме и политике содержится почти все то, что нам сколько-нибудь важно знать, равно как и то, что может способствовать усовершенствованию или украшению человеческого ума. Итак, единственный способ, с помощью которого мы можем надеяться достичь успеха в наших философских исследованиях, состоит в следующем: оставим тот тягостный, утомительный метод, которому мы до сих нор следовали, и, вместо того чтобы время от времени занимать пограничные замки или деревни, будем прямо брать приступом столицу, или центр этих наук, саму человеческую природу; став, наконец, господами последней, мы сможем надеяться па легкую победу и надо всем остальным. С этой позиции мы сможем распространить свои завоевания па все те науки, которые наиболее близко касаются человеческой жизни, а затем приступить на досуге к более полному ознакомлению и с теми науками, которые являются предметом простой любознательности. Нет сколько-нибудь значительного вопроса, решение которого не входило бы в состав, науки о человеке, и пи один такой вопрос не может быть решен с какой-либо достоверностью , прежде чем мы познакомимся с этой наукой. Итак, задаваясь целью объяснить принципы человеческой природы, мы действительности предлагаем полную систему паук, построенную на почти совершенно новом основании, причем это основание единственное, опираясь па которое науки могут стоять достаточно устойчиво.
Но если наука о человеке является единственным прочным основанием других наук, то единственное прочное основание, на которое мы можем поставить саму эту пауку, должно быть заложено в опыте и наблюдении. Соображение; что основанная па опыте философии применяется к предметам морали спустя более чем сто лет после того, как она была применена к предметам природы, но должно смущать нас, ибо на деле оказывается, что между возникновением этих наук лежит почти такой же интервал и что промежуток времени от Фалеса до Сократа приблизительно равен промежутку, отделяющему лорда Бекона от некоторых более поздних английских философов, которые начали основывать пауку о человеке па новом фундаменте, чем привлекли к себе внимание общественности и пробудили ее любознательность. Все это настолько бесспорно, что, как бы другие нации ми соперничали с памп и поэзии, как бы они ни превосходили пас и некоторых иных изящных искусствах, все усовершенствования в области разума и философии могут исходить только из страны терпимости и свободы. Нам исследует также думать, что: эти последние усовершенствования в науке о человеке окажут меньше чести пашей родине, чем первые, сделанные нами в естественной философии; напротив, мы скорее должны считать, что они принесут нам большую славу ввиду большей значимости этой науки и необходимости подобного ее преобразования. Ибо мне представляется очевидным, что сущность духа так же неизвестна нам, как и сущность внешних тел, и равным образом невозможно обрастать какое-либо представление о силах и качествах духа иначе как с помощью тщательных. И точных экспериментов и наблюдения над теми особыми действиями, которые являются результатом различных обстоятельств. И хотя мы должны стремиться к тому, чтобы сделать все свои принципы столь всеобщими, насколько это возможно, доводя свои эксперименты до крайних пределов и объясняя все действия из самых простых и немногочисленных причин, однако несомненно, что мы не можем выходить за пределы опыта и всякая гипотеза, претендующая на открытие наиболее первичных качеств человеческой природы, сразу же должна быть отвергнута как самонадеянная и вздорная.
Я не думаю, чтобы философ, прилагавший столь серьезные усилия, чтобы объяснить первые начала души, выказал бы себя большим знатоком той самой науки о человеческой природе, па объяснение которой он претендует-, или оказался очень сведущим в том, что естественно даст удовлетворение человеческому уму. Ибо нет ничего более достоверного, чем-то, что отчаяние производит на нас почти такое же действие, как и радость успеха: ведь стоит нам только убедиться в невозможности удовлетворить какое-либо желание, чтобы само это желание исчезло. Обнаружив, что нами достигнуты крайние пределы человеческого разума, мы чувствуем себя удовлетворенными, хотя вполне убеждаемся лишь в своем невежестве и понимаем, что не можем дать иного обоснования своим самым общим. И утонченным принципам , кроме нашего опыта, свидетельствующего об их реальности; но такое же обоснование дают и профаны, чтобы открыть его но отношению к наиболее исключительному, наиболее необычному явлению, не требуется предварительного изучения. Но если эта невозможность какого-либо дальнейшего прогресса способна удовлетворить читателя, то автор может извлечь более топкое удовлетворение из свободного признания своего невежества и из стремления осторожно избегать той ошибки, в которую впадали столь многие, а именно навязывания миру собственных предположении и гипотез под видом самых достоверных принципов. По достижении же учителем и учеником такого взаимного понимания и удовлетворения я уж не знаю, чего еще мы можем требовать от своей философии.
По если эту невозможность объяснения первых начал сочтут недостатком науки о человеке, то я решусь утверждать, что она разделяет этот недостаток со всеми другими науками и искусствами, которым мы вообще можем посвятить себя, причем не имеет значения, изучаются ли они в философских школах или же применяются па практике в мастерских самых захудалых ремесленников. Пи одна из этих наук, ни одно из этих искусств не может выйти за Пределы опыта или же установить какие-либо принципы, которые не были бы основаны на авторитете последнего. Правда, Моральной философии свойствен одни специфический изъян, которого мы не находим в философии естественной, а именно, накапливая опыты, она не может производить их намеренно, предумышленно, так, чтобы удовлетворительно разрешить всякую трудность, какая только может возникнуть. Когда я затрудняюсь указать действие одного тела па другое при некоторых условиях, мне остается только поставит»» их в данные условия и наблюдать, какие результаты получаются и этого. Но если я постараюсь таким же образом разъяснить любое сомнение в моральной философии, поставив себя в положение, подобное тому, которое я рассматриваю, то, как очевидно, такая рефлексия и такая предумышленность настолько нарушат действие моих естественных принципов, что вывести какое либо правильное заключение из рассматриваемого явления станет невозможным. Поэтому в указанной науке мы должны подбирать наши опыты путем осторожного наблюдения над человеческой жизнью; нам следует брать их так, какой и проявляются при обыденном течении жизни, в поведении людей, находящихся г, обществе, занимающихся делами или предающихся развлечениям. Тщательно собирая и сравнивая опыты этого рода, мы можем надеяться учредить с их помощью науку, которая не будет уступать в достоверности всякой другой науке, доступной человеческому познанию, и намного превзойдет ее но полезности
ТРАКТАТА О ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ПРИРОДЕ
КНИГА ПЕРВАЯ. О ПОЗНАНИИ
ЧАСТЬ 1. ОБ ИДЕЯХ, ИХ ПРОИСХОЖДЕНИИ, СОСТАВЕ.
Теперь мы переходим к рассмотрению двух вопросов: вопроса о том, каким образом человечество искусственно устанавливает правила справедливости, и вопроса о тех основаниях, которые заставляют нас приписывать соблюдению или нарушению этих правил нравственную красоту и нравственное безобразие. /…/
На первый взгляд кажется, что из всех живых существ, населяющих земной шар, природа с наибольшей жестокостью отнеслась к человеку, если принять во внимание те бесчисленные нужды и потребности, которые она на него взвалила, и те незначительные средства, которые она даровала ему для удовлетворения этих нужд. /…/
Только с помощью общества человек может возместить свои недостатки и достигнуть равенства с другими живыми существами и даже приобрести преимущества перед ними. /…/ Благодаря объединению сил увеличивается наша трудоспособность, благодаря разделению труда у нас развивается умение работать, а благодаря взаимопомощи мы меньше зависим от превратностей судьбы и случайностей. Выгода общественного устройства и состоит именно в этом приумножении силы, умения и безопасности. /…/
Если люди, с ранних лет получившие общественное воспитание, пришли к осознанию бесконечных преимуществ, обеспечиваемых обществом, и, кроме того, приобрели привязанность к обществу и беседам с себе подобными, если они заметили, что главные неустройства в обществе проистекают от тех благ, которые мы называем внешними, а именно от их неустойчивости и легкости перехода от одного лица к другому, то они должны искать средства против этих неустройств в стремлении поставить, насколько это возможно, указанные блага на одну доску с устойчивыми и постоянными преимуществами душевных и телесных качеств. Но это может быть сделано не иначе как путем соглашения между отдельными членами общества, имеющего целью упрочить владение внешними благами и предоставить каждому [возможность] мирно пользоваться всем тем, что он приобрел благодаря удаче и труду. /…/
После того как осуществляется соглашение о воздержании от посягательства на чужие владения и каждый упрочивает за собой свои владения, тотчас же возникают идеи справедливости и несправедливости, а также собственности, права и обязательства. /…/
Во-первых, мы можем заключить отсюда, что ни забота об общественных интересах, ни сильная и обширно простирающаяся благожелательность не являются первыми и изначальными мотивами соблюдения правил справедливости, поскольку мы признали, что если бы люди обладали подобной благожелательностью, то о правилах никто бы и не помышлял.
Во-вторых, мы можем заключить из того же принципа, что чувство справедливости не основано на разуме или же на открытии некоторых связей или отношений между идеями, вечных, неизменных и общеобязательных.
/…/ Итак, забота о собственном интересе и об интересе общественном заставила нас установить законы справедливости, и ничто не может быть более несомненным, чем то, что забота эта имеет своим источником не отношения между идеями, но наши впечатления и чувствования, без которых все в природе остается для нас совершенно безразличным и нимало не может нас тронуть. /…/
В-третьих, мы можем еще больше подтвердить выдвинутое выше положение, что впечатления, дающие начало этому чувству справедливости, не естественны для человеческого духа, но возникают искусственно из соглашений между людьми. /…/
Для того чтобы это стало более очевидным, надо обратить внимание на следующее: хотя правила справедливости устанавливаются исключительно из-за интереса, однако из связь с интересом довольно необычна и отлична от той, которую можно наблюдать в других случаях. Единичный акт справедливости часто противоречит общественному интересу, и если бы он оставался единственным, не сопровождаясь другими актами, то сам по себе мог бы быть очень пагубным для общества. Если вполне достойный и благожелательный человек возвращает большое состояние какому-либо скупцу или мятежному фанатику, его поступок справедлив и похвален, но общество от этого несомненно страдает. Точно так же каждый единичный акт справедливости, рассматриваемый сам по себе, служит частным интересам не больше, чем общественным /…/ Но хотя единичные акты справедливости могут противоречить как общественному, так и частному интересу, однако несомненно, что общий план, или общая система справедливости в высшей степени благоприятен или даже безусловно необходим как для поддержания общества, так и для благосостояния каждого отдельного индивида. /…/ Итак, едва лишь люди смогли в достаточной степени убедиться на опыте, что каковы бы ни были последствия любого единичного акта справедливости, совершенного отдельным лицом, однако вся система таких актов, осуществляемая целым обществом, бесконечно выгодна и для целого, и для каждой его части, как уже недолго осталось ждать установления справедливости и собственности. Каждый член общества чувствует эту выгоду, каждый делится со своими товарищами этим чувством, а также решением сообразовать с ним свои поступки при условии, что и другие будут делать то же. Больше ничего и не требуется для того, чтобы побудить к совершению акта справедливости человека, которому впервые выпадает такой случай. Это становится примером для других и, таким образом, справедливость устанавливается при помощи особого рода соглашения, или уговора, т.е. при помощи чувства выгоды, которая по предположению является общей для всех; при этом каждый единичный акт [справедливости] совершается в ожидании, что и другие люди должны поступить так же. Без подобного соглашения никто и не подозревал бы, что существует такая добродетель, как справедливость, и никогда не испытывал бы побуждения сообразовывать с ней свои поступки. /…/
Теперь мы переходим ко второму из поставленных нами вопросов, а именно почему мы соединяем идею добродетели со справедливостью, а идею порока с несправедливостью. /…/ Итак, первоначально людей побуждает и к установлению, и к соблюдению указанных правил как вообще, так и в каждом отдельном случае только забота о выгоде и мотив этот при первоначальном формировании общества оказывается достаточно сильным и принудительным. Но когда общество становится многочисленным и превращается в племя или в нацию, такая выгода уже не является столь явной и люди не в состоянии так легко заметить, что беспорядок и смута следуют за каждым нарушением данных правил, как это бывает в более узком и ограниченном обществе. /…/ если несправедливость даже столь чужда нам, что никоим образом не касается наших интересов, она все же причиняет нам неудовольствие, потому что мы считаем ее вредной для человеческого общества и пагубной для каждого, кто приходит в соприкосновение с лицом, повинным в ней. Посредством симпатии мы принимаем участие в испытываемом им неудовольствии, а так как все то в человеческих поступках, что причиняет нам неудовольствие, именуется нами вообще Пороком, а все то, что в них же доставляет нам удовольствие, – Добродетелью, то в этом и заключается причина, в силу которой чувство (sense) морального добра и зла сопровождают справедливость и несправедливость. /…/ Итак, личный интерес оказывается первичным мотивом установления справедливости, но симпатия к общественному интересу является источником нравственного одобрения, сопровождающего эту добродетель.
Характеристика мужчин
