Здравствуйте уважаемые.
Сегодня, пожалуй, мы с Вами закончим с 4 главой замечательного романа в стихах. Напомню, что в прошлый раз мы остановились с Вами вот тут вот:
Итак...
В глуши что делать в эту пору?
Гулять? Деревня той порой
Невольно докучает взору
Однообразной наготой.
Скакать верхом в степи суровой?
Но конь, притупленной подковой
Неверный зацепляя лед,
Того и жди, что упадет.
Сиди под кровлею пустынной,
Читай: вот Прадт, вот W. Scott.
Не хочешь? — поверяй расход,
Сердись иль пей, и вечер длинный
Кой-как пройдет, а завтра то ж,
И славно зиму проведешь.
Сердится и пить - это 2 времяпровождения до сих пор в топе популярности нашего народа:-) Также как и гонки по льду. Только живую коняшку заменила, как там говорил О. Бендер "стальная лошадка" :-)
Доминик Прадт, а точнее Доминик Жорж Фредерик де Риом де Пролиак дю Фур де Прадт - аббат и духовник Наполеона, автор неплохих мемуаров, ну а W.Scott - это тот самый знаменитый шотландский романист и поэт Вальтер Скотт (1771-1832), которого мы все читал ив юности. Айвенго и все такое:-)) Другой вопрос, почему по английски его имя. Неужто без перевода?
Прямым Онегин Чайльд-Гарольдом
Вдался в задумчивую лень:
Со сна садится в ванну со льдом,
И после, дома целый день,
Один, в расчеты погруженный,
Тупым кием вооруженный,
Он на бильярде в два шара
Играет с самого утра.
Настанет вечер деревенский:
Бильярд оставлен, кий забыт,
Перед камином стол накрыт,
Евгений ждет: вот едет Ленский
На тройке чалых лошадей;
Давай обедать поскорей!
Что мы узнаем из этого отрывка? Что Евгений любит Батифон (такая разновидность бильярдной игры) и еще ледяную ванную. Насколько я понимаю, это автобиографично, ибо Пушкин сам сие практиковал.
Вдовы Клико или Моэта
Благословенное вино
В бутылке мерзлой для поэта
На стол тотчас принесено.
Оно сверкает Ипокреной;
Оно своей игрой и пеной
(Подобием того-сего)
Меня пленяло: за него
Последний бедный лепт, бывало,
Давал я. Помните ль, друзья?
Его волшебная струя
Рождала глупостей не мало,
А сколько шуток и стихов,
И споров, и веселых снов!
Но изменяет пеной шумной
Оно желудку моему,
И я Бордо благоразумный
Уж нынче предпочел ему.
К Аи я больше не способен;
Аи любовнице подобен
Блестящей, ветреной, живой,
И своенравной, и пустой...
Но ты, Бордо, подобен другу,
Который, в горе и в беде,
Товарищ завсегда, везде,
Готов нам оказать услугу
Иль тихий разделить досуг.
Да здравствует Бордо, наш друг!
Ну поехали:-))) Просто какая-то реальная Ода алкоголю:-) "Вдова Клико" и "Моэт и Шандон" - это сорта шампанского (о них и о многих других, мы, кстати, оговорим в пятницу. так что - не пропустите:-)) Аи - это такой небольшой городок в Шампани, один из центров возделывания игристых вин. Ну а сам автор предпочитает "тихое" бордосское:-))) И я его прекрасно понимаю. О Бордо чуть-чуть мы с Вами говорили вот тут вот:
Ну а Ипокрена - это источник поэтического вдохновения в Древней Греции:-)
Огонь потух; едва золою
Подернут уголь золотой;
Едва заметною струею
Виется пар, и теплотой
Камин чуть дышит. Дым из трубок
В трубу уходит. Светлый кубок
Еще шипит среди стола.
Вечерняя находит мгла...
(Люблю я дружеские враки
И дружеский бокал вина
Порою той, что названа
Пора меж волка и собаки,
А почему, не вижу я.)
Теперь беседуют друзья:
Ээх....как красиво описаны посиделки правильные. очень четко и хорошо:-))) Ну а Пора меж волка и собаки… - это так иногда называют ранние сумерки. В 8 часов вечера примерно. Но вернемся к повествованию...
«Ну, что соседки? Что Татьяна?
Что Ольга резвая твоя?»
— Налей еще мне полстакана...
Довольно, милый... Вся семья
Здорова; кланяться велели.
Ах, милый, как похорошели
У Ольги плечи, что за грудь!
Что за душа!.. Когда-нибудь
Заедем к ним; ты их обяжешь;
А то, мой друг, суди ты сам:
Два раза заглянул, а там
Уж к ним и носу не покажешь.
Да вот... какой же я болван!
Ты к ним на той неделе зван.—
О чем еще могут поговорить 2 здоровых половозрелых мужчины? Ну конечно о женской....эээ...душе:-)))
«Я?» — Да, Татьяны именины
В субботу. Оленька и мать
Велели звать, и нет причины
Тебе на зов не приезжать.—
«Но куча будет там народу
И всякого такого сброду...»
— И, никого, уверен я!
Кто будет там? своя семья.
Поедем, сделай одолженье!
Ну, что ж?—«Согласен».—Как ты мил!-
При сих словах он осушил
Стакан, соседке приношенье,
Потом разговорился вновь
Про Ольгу: такова любовь!
Он весел был. Чрез две недели
Назначен был счастливый срок.
И тайна брачныя постели,
И сладостный любви венок
Его восторгов ожидали.
Гимена хлопоты, печали,
Зевоты хладная чреда
Ему не снились никогда.
Меж тем как мы, враги Гимена,
В домашней жизни зрим один
Ряд утомительных картин,
Роман во вкусе Лафонтена...
Мой бедный Ленский, сердцем он
Для оной жизни был рожден.
Ну Гимен, как Вы уже догадались - это Гименей - бог брака и брачных отношений. Лафонтен здесь это не известный всем французский баснеписец, а другой - Август Лафонтен (1759-1831) — третьестепенный немецкий романист, пользовавшийся в конце XVIII в. успехом и бывший популярным. Но мне не дает покоя вопрос - что за сладостный любви венок , а? Это то, о чем я подумал, мои маленькие испорченные друзья? :-)))) Как считаете?
Он был любим... по крайней мере
Так думал он, и был счастлив.
Стократ блажен, кто предан вере,
Кто, хладный ум угомонив,
Покоится в сердечной неге,
Как пьяный путник па ночлеге,
Или, нежней, как мотылек,
В весенний впившийся цветок;
Но жалок тот, кто все предвидит,
Чья не кружится голова,
Кто все движенья, все слова
В их переводе ненавидит,
Чье сердце опыт остудил
И забываться запретил!
На этом все! Мы с Вами "добили" 4 главу. Но лучшее, как водится, впереди:-))
Продолжение следует...
Приятного времени суток.
6. А вы, ненавистники добродетели и ее почитателей, - вы не изобрели ничего нового. Больные глаза не выносят солнца, ночные животные бегут от сияния дня, первые лучи солнца повергают их в оцепенение, и они спешат укрыться в свои норы, забиться в дыры и щели, лишь бы не видеть страшного для них света. Войте, скрежещите, упражняйте ваши несчастные языки в поношении добрых людей. Разевайте пасти, кусайте: вы скорее обломаете зубы, чем они заметят ваш укус.
Глава XXI
1. « Отчего этот приверженец философии так богато живет? Сам учит презирать богатство и сам же его имеет? Учит презирать жизнь, но живет? Учит презирать здоровье, но сам заботится о нем, как никто, и старается иметь возможно лучшее? Говорит, что изгнание - пустой звук: “Ибо что же дурного в перемене мест?” - но сам предпочитает состариться на родине? Он заявляет, что не видит разницы между долгим и кратким веком, но отчего же тогда сам он мечтает о долгой здоровой старости и все силы приложит к тому, чтобы прожить подольше?»
2. Да, он утверждает, что все эти вещи следует презирать, но не настолько, чтобы не иметь их, а лишь настолько, чтобы иметь не тревожась; не так, чтобы самому гнать их прочь, но так, чтобы спокойно смотреть, как они уходят. Да и самой фортуне куда выгоднее помещать свои богатства? - Конечно же, туда, откуда можно будет забрать их, не слушая жалобных воплей временного владельца.
3. Марк Катон всегда прославлял Курия и Корункания , да и весь тот век, когда несколько пластинок серебра составляли преступление в глазах цензора ; однако сам он имел сорок миллионов сестерциев, поменьше, конечно, чем Красс , но поболее, чем Катон Цензор. От прадеда его в этом сопоставлении будет отделять значительно большее расстояние, чем от Красса, однако если бы ему вдруг достались еще богатства, он бы от них не отказался.
4. Дело в том, что мудрец вовсе не считает себя недостойным даров случая: он не любит богатство, однако предпочитает его бедности. Он принимает его, только не в сердце свое, а в дом. Он не отвергает с презрением того, что имеет, а оставляет у себя, полагая, что имущество составит вещественное подкрепление для его добродетели.
Глава XXII
1. Можно ли сомневаться, что богатство дает мудрецу гораздо более обильную материю для приложения способностей его духа, нежели бедность? Ведь бедность помогает упражняться лишь в одном роде добродетели: не согнуться и не дать себе прийти в отчаяние; богатство же предоставляет обширнейшее поле деятельности и для умеренности, и для щедрости, для аккуратности, распорядительности и великодушия.
2. Мудрец не станет стесняться своего маленького роста, но все же и он предпочел бы быть высоким и стройным. Конечно, мудрец может чувствовать себя прекрасно, имея хилое тело или лишившись глаза, однако он все же предпочел бы телесное здоровье и силу, хоть и знает, что у него есть сила значительно бо́ льшая.
3. Он будет терпеливо сносить дурное здоровье, но желать себе будет доброго. Есть вещи с высшей точки зрения ничтожные; если отнять их, главное благо нисколько не пострадает; однако они добавляют кое-что к той беспрерывной радости, что рождается из добродетели: богатство веселит мудреца и действует на него примерно так же, как на моряка - хороший попутный ветер, как погожий день, как солнце, вдруг пригревшее среди темной, морозной зимы.
4. Далее, все мудрецы - я имею в виду наших мудрецов, для которых единственное благо - добродетель, - признают, что и среди тех вещей, что зовутся безразличными, одни все же предпочтительнее других и даже имеют известную ценность. Некоторые из них довольно почтенны, другие почтенны весьма. И дабы ты не сомневался, уточню: богатство вещь безусловно предпочтительная.
5. Тут ты, конечно, можешь воскликнуть: « Так что же ты надо мной издеваешься, если богатство означает для нас с тобой одно и то же?» - Нет, далеко не одно и то же; желаешь знать, почему? Если мое уплывет от меня, то кроме себя самого ничего от меня не унесет. Тебя же это поразит; тебе будет казаться, что, потеряв состояние, ты потерял самого себя. В моей жизни богатство играет кое-какую роль; в твоей - главную. Одним словом, моим богатством владею я, твое богатство владеет тобой.
Глава XXIII
1. Итак, перестань корить философов богатством: никто не приговаривал мудрость к бедности. Ничто не помешает философу владеть солидным состоянием, если оно ни у кого не отнято, не обагрено кровью, не осквернено несправедливостью, не накоплено грязными процентами ; если доходы и расходы будут одинаково честными, не причиняя горя никому, кроме злодеев. Увеличивай свое состояние, насколько пожелаешь, что в том постыдного? Богатство, которое всякий желал бы назвать своим, но в котором никто не может назвать своей ни крупицы, не постыдно, а почетно.
2. Такое честным путем нажитое состояние не отвратит от философа благосклонность фортуны, не заставит его ни превозноситься, ни краснеть. Впрочем, у него будет чем гордиться, если он сможет распахнуть настежь двери своего дома и заявить, предоставив согражданам осмотреть все, чем владеет: « Пусть каждый унесет то, что признает своим» . Воистину велик тот муж и благодатно его богатство, если после подобного призыва он сохранит все, что имел! Я так скажу: кто может спокойно и не смущаясь выставить свое имущество для всенародного обозрения, уверенный, что никто не найдет там, на что наложить руку, тот будет открыто и смело богат.
3. Мудрец не впустит в свой дом ни денария, пришедшего дурным путем; но он не отвергнет даров фортуны и плодов своей добродетели, сколь бы велики они ни были. В самом деле, с какой стати отказывать им в добром приеме? Пусть приходят, их приветят как дорогих гостей. Он не станет ни хвастаться деньгами, ни прятать их (первое - свойство духа суетного, второе - трусливого и мелочного, который хотел бы, если можно, засунуть все свое добро за пазуху), не станет, как я уже говорил, и выкидывать их из дома.
4. Ведь не скажет же он: « От вас нет проку» или: « Я не умею вами распорядиться» . Дальнюю дорогу он может проделать и пешком, однако предпочтет, если можно, воспользоваться экипажем. Так же и будучи бедным он, если можно, предпочтет стать богатым. Итак, настоящий философ будет богат, но относиться к своему богатству будет легко, как к веществу летучему и непостоянному, и не потерпит, чтобы оно причиняло какие-либо тяготы ему или другим.
5. Он станет одаривать… - но что это вы навострили уши? что подставляете карманы? - …он станет одаривать людей добрых либо же тех, кого в состоянии сделать добрыми. Он станет раздавать подарки не прежде, чем отберет, по тщательнейшем размышлении, самых достойных, как человек, помнящий, что ему придется давать отчет не только о доходах, но и о расходах. Он станет делать подарки, исходя из требований должного и справедливого, ибо бессмысленные дары - один из видов позорного мотовства. Карман у него будет открытый, но не дырявый: из него много будет выниматься, но ничего не будет высыпаться.
Глава XXIV
1. Ошибается, кто думает, будто нет ничего легче, чем дарить: это дело чрезвычайно трудное, если распределять со смыслом, а не разбрасывать как придется, повинуясь первому побуждению. Вот человек, которому я обязан, а этому возвращаю долг; этому я приду на помощь, а того пожалею; вот достойный человек, которого надо поддержать, чтобы бедность не сбила его с пути или не задавила совсем; этим я не дам, несмотря на их нужду, потому что если и дам, нужда их не уменьшится; кому-то я сам предложу, кому-то даже буду всовывать насильно. В таком деле нельзя допускать небрежности: подарки - лучшее помещение денег.
2. « Как? Неужто ты, философ, даришь для того, чтобы получить доход?» - Во всяком случае, для того, чтобы не понести убытки. Подарки следует вкладывать туда, откуда можно ждать возмещения, но не нужно его требовать. Мы помещаем наши благодеяния, как глубоко зарытый клад: без нужды ты не станешь его выкапывать.
3. Сам дом богатого человека - обширное поле для благотворительной деятельности. Щедрость называется у нас « свободностью» - « liberalitas» - не потому, что должна быть обращена только на свободных, а потому, что ее источник - свободный дух. Кто скажет, что щедрость следует проявлять лишь к одетым в тогу? Природа велит мне приносить пользу людям независимо от того, рабы они или свободные, свободнорожденные или вольноотпущенники, отпущенные по закону или по дружбе, - какая разница? Где есть человек, там есть место благодеянию. Так что можно упражняться в щедрости и раздавать деньги, не переступая собственного порога. Щедрость мудреца никогда не обращается на недостойных и подлых, но зато и не иссякает и, встретив достойного, изливается всякий раз, как из рога изобилия.
4. Честные, смелые, мужественные речи тех, кто стремится к мудрости, не дадут вам повода для превратного толкования. Только запомните: стремящийся к мудрости - это еще не мудрец, достигший цели. Вот что скажет вам первый: « Речи мои превосходны, но сам я до сих пор вращаюсь среди бесчисленных зол. Не требуй, чтобы я сейчас соответствовал своим правилам: ведь я как раз занят тем, что делаю себя, формирую, пытаюсь поднять до недосягаемого образца. Если я дойду до намеченной мною цели, тогда требуй, чтобы дела мои отвечали словам» . Второй же, достигший вершины человеческого блага, обратится к тебе иначе и скажет так: « Прежде всего, с какой стати ты позволяешь себе судить о людях, которые лучше тебя? Сам-то я уже, по счастью, внушаю неприязнь всем дурным людям, а это доказывает мою правоту.
5. Но чтобы ты понял, отчего я не завидую никому из смертных, выслушай, что я думаю по поводу разных вещей в жизни. Богатство - не благо; если бы оно им было, оно делало бы людей хорошими; но это не так; а поскольку то, что мы находим у дурных людей, не может называться хорошим, постольку я не соглашаюсь называть его этим именем. В остальном же я признаю, что оно полезно, доставляет много жизненных удобств и потому его следует иметь.
Глава XXV
1. Что ж, выходит, что и вы и я одинаково полагаем, что богатство следует иметь; послушайте же, почему я не считаю его одним из благ и в чем я отношусь к нему иначе, чем вы. Пусть меня поселят в самом богатом доме, где даже самые обыденные предметы будут только из золота и серебра, - я не возгоржусь, ибо все это хоть и окружает меня, но лишь снаружи. Перенесите меня на Сублицийский мост и бросьте среди нищих: я не почувствую себя униженным, сидя с протянутой рукой среди попрошаек. Разве тому, у кого есть возможность умереть, так уж важно, что у него нет корки хлеба? Какой же из этого вывод? Я предпочту блистательный дворец грязному мосту.
2. Поместите меня среди ослепительной роскоши и изысканного убранства: я не сочту себя счастливее оттого, что сижу на мягком и сотрапезники мои возлежат на пурпуре. Дайте мне иное ложе: я не почувствую себя несчастнее, опуская усталую голову на охапку сена или ложась отдохнуть на резаную солому, вылезающую сквозь дыры в ветхой парусине. Какой из этого вывод? Я предпочту гулять в претексте, чем сверкать голыми лопатками через прорехи в лохмотьях.
3. Пусть все дни мои будут один удачнее другого, пусть несутся ко мне поздравления с новыми успехами, когда еще не отзвучали прежние: я не стану любоваться сам собой. Отберите у меня эту временную милость: пусть потери, убытки, горе обрушивают на мой дух удар за ударом; пусть каждый час приносит новую беду; среди моря несчастий я не назову себя несчастным, ни одного дня я не прокляну; ибо я все предусмотрел так, что ни один день не может стать для меня черным. Какой отсюда вывод? Я предпочту воздерживаться от излишней веселости, нежели подавлять чрезмерную скорбь» .
4. И вот что скажет тебе еще этот Сократ: « Хочешь, сделай меня победителем всех народов мира, пусть пышно украшенная колесница Вакха везет меня во главе триумфа от самого солнечного восхода до Фив, пусть все цари приходят просить меня утвердить их на царстве, - в тот самый миг, когда со всех сторон меня будут величать богом, я яснее всего пойму, что я человек. Хочешь - внезапно, без предупреждения, сбрось меня с этой ослепительной вершины; пусть головокружительная перемена судьбы взгромоздит меня на чужеземные носилки и я украшу собой торжественную процессию надменного и дикого завоевателя: волочась за чужой колесницей, я почувствую себя не более униженным, чем тогда, когда стоял на собственной. Какой же из этого вывод? А такой, что я все-таки предпочту победить, а не попасть в плен. (5) Да, все царство фортуны не удостоится от меня ничего, кроме презрения; но если мне предоставят выбор, я возьму лучшее. Все, что выпадет мне на долю, обратится во благо, но я предпочитаю, чтобы выпадало более удобное, приятное и менее мучительное для того, кому придется это обращать во благо. Не подумай, конечно, будто какую-нибудь добродетель можно стяжать без труда; но дело в том, что одним добродетелям нужны шпоры, а другим - узда.
6. Это как с телом: спускаясь под гору, нужно его удерживать, поднимаясь в гору - толкать вперед; так вот, и добродетели бывают направлены либо под гору, либо в гору. Всякий согласится, что терпение, мужество, стойкость и все прочие добродетели, противопоставляемые жестоким обстоятельствам и подчиняющие себе фортуну, карабкаются в гору, упираются, борются. (7) И столь же очевидно, что щедрость, умеренность, кротость идут под гору. Здесь мы удерживаем свой дух, чтобы он не сорвался вперед, там - гоним его, понукаем, толкаем самым жестоким образом. Так вот, в бедности нам понадобятся более мужественные, воинственные добродетели; в богатстве - более утонченные, стремящиеся сдерживать шаг и удержать себя в равновесии.
8. Перед лицом такого разделения, я всегда предпочту те, в которых можно упражняться спокойно, тем, которые требуют крови и пота. Таким образом, - заключит свою речь мудрец, - и жизнь моя не расходится с моими словами; это вы плохо их слышите: ваши уши улавливают только звучание слов, а что они означают, вы даже не интересуетесь спросить» .
Глава XXVI
1. « Но какая же разница между мной, дураком, и тобой, мудрецом, если мы оба хотим иметь?» - Очень большая: у мудрого мужа богатство - раб, у глупого - властелин; мудрый не позволяет своему богатству ничего, вам оно позволяет все; вы привыкаете и привязываетесь к своему богатству так, будто кто-то обещал вам вечное им обладание, а мудрец, утопая в богатстве, тут-то и размышляет более всего о бедности.
2. Ни один полководец не понадеется на перемирие до такой степени, чтобы оставить приготовления к уже объявленной войне, даже если она до времени не ведется; а вас один красивый дом заставляет возомнить о себе и утратить представление о действительности, как будто он не может ни сгореть, ни обрушиться; куча денег делает вас глухими и слепыми, как будто они отведут от вас все опасности, как будто у фортуны не хватит сил мгновенно уничтожить их.
3. Богатство - игрушка вашей праздности. Вы не видите заключенных в нем опасностей, как варвары в осажденном городе не подозревают о назначении осадных орудий и лениво наблюдают за работой неприятеля, не в силах уразуметь, для чего возводятся в таком отдалении все эти сооружения. Так и вы: когда все благополучно, вы расслабляетесь, вместо того чтобы задуматься, сколько несчастных случайностей подстерегает вас со всех сторон. Они вот-вот уже готовы пойти на приступ и захватить драгоценную добычу.
4. Мудрец же, если у него вдруг отнимут богатство, ничего не потеряет из своего достояния; он будет жить, как жил, довольный настоящим, уверенный в будущем. « Самое твердое среди моих убеждений, - скажет вам Сократ или кто-нибудь другой, наделенный таким же правом и властью судить о делах человеческих, - это не изменять строя моей жизни в угоду вашим мнениям. Со всех сторон я слышу обычные ваши речи, но по мне это не брань, а писк несчастных новорожденных младенцев» .
5. Так скажет вам тот, кому посчастливилось достичь мудрости и чей свободный от пороков дух велит ему порицать других - не из ненависти, но во имя исцеления. И вот что он еще прибавит: « Ваше мнение волнует меня не из-за меня, а из-за вас, ибо ненавидящие добродетель и гонящие ее с улюлюканием навсегда отрекаются от надежды на исправление. Меня вы не обижаете, но и богов не обижают те, кто опрокидывает алтари. Однако дурные намерения и злые замыслы не становятся лучше оттого, что не могут причинить вреда.
6. Я воспринимаю ваши бредни так же, как, вероятно, Юпитер всеблагой и величайший - непристойные выдумки поэтов, которые представляют его то крылатым, то рогатым, то не ночующим дома блудодеем; жестоким к богам и несправедливым к людям; похитителем свободных людей и даже родственников; отцеубийцей, беззаконно захватившим отчий престол и еще чужой в придачу. Единственное, чего достигают подобные сочинения, - освобождают людей от всякого стыда за свои прегрешения: мол, чего стесняться, если сами боги такие.
7. Меня ваши оскорбления нисколько не задевают, но ради вас самих я предупреждаю вас: уважайте добродетель, верьте тем, кто сам неуклонно ей следовал и теперь возвеличивает ее перед вами: пройдет время, и она предстанет в еще большем величии. Почитайте добродетель как богов, а исповедующих ее - как жрецов, и да благоговеют языки ваши при всяком упоминании священных письмен. Это слово: “favete” - “благоговейте” происходит вовсе не от благожелательного одобрения - “favor”, оно не призывает вас к крикам и рукоплесканию, как в цирке, а повелевает молчать, дабы священнодействие могло свершиться как положено, не прерываемое неуместным шумом и болтовней. Вам вдвойне необходимо исполнять это повеление и всякий раз, как раздадутся речи этого оракула, закрывать рот, чтобы слушать внимательно.
8. Ведь вы все сбегаетесь послушать, когда какой-нибудь наемный лжец забренчит на улице систром , когда какой-нибудь умелый самоистязатель начнет резать, не слишком, впрочем, твердой рукой, свои предплечья и плечи, заливая их кровью; когда какая-нибудь женщина с завыванием поползет по дороге на коленях; когда старик в льняных одеждах, держа перед собой лавровую ветку и зажженный среди бела дня фонарь, пойдет кричать о том, что разгневали кого-то из богов, - вы все застываете, пораженные, и, заражая друг друга страхом, верите, что это - глашатаи божества» .
Глава XXVII
1. Вот о чем взывает Сократ из темницы, которая очистилась, едва он вошел в нее, и сделалась почетнее всякой курии : « Что за безумие, что за природа, враждебная богам и людям, заставляет вас поносить добродетель и оскорблять святыню злобными речами? Если можете, хвалите добрых людей, не можете - пройдите мимо; а если уж вы не в силах сдержать своей мерзкой распущенности, нападайте друг на друга: ибо обращать вашу безумную брань к небу, я не скажу что кощунство, но напрасный труд.
2. В свое время я сам сделался мишенью для шуток Аристофана , а вслед за ним двинулся и прочий отряд комических поэтов, излив на меня весь запас своих ядовитых острот, и что же? Эти нападки лишь укрепили славу моей добродетели. Ей полезно, когда ее выставляют, словно раба на продажу, и тычут в нее пальцами, пробуя на крепость, к тому же нет лучше способа узнать, чего она стоит и какова ее сила, чем полезть на нее в драку и попытаться побить: твердость гранита лучше всего известна камнерезам.
3 . Вот я - стою подобно скале на морской отмели, и волны беспрестанно обрушивают на меня свои удары, но ни сдвинуть меня с места, ни разбить им не под силу, хотя нападки их не прекращаются столетиями. Нападайте же, бейте: я вынесу все, и в этом - моя победа над вами. Нападающие на неодолимую твердыню употребят свою силу себе же во зло; а потому ищите мягкую и уступчивую мишень, чтобы вонзать ваши стрелы. (4) Вам нечем занять себя, и вы пускаетесь в исследование чужих недостатков, изрекая свои приговоры: “Не слишком ли просторно живет этот философ и не слишком ли роскошно обедает?” Вы замечаете чужие прыщи, а сами покрыты гнойными язвами. Так урод, покрытый с ног до головы зловонными струпьями, стал бы высмеивать родинки или бородавки на прекраснейших телах.
5. Поставьте в вину Платону то, что он искал денег, Аристотелю - что брал, Демокриту - что презирал, Эпикуру - что тратил; мне самому поставьте в вину Алкивиада и Федра - вы, которые при первой возможности кинетесь подражать всем нашим порокам, не помня себя от счастья!
6. Оглянитесь лучше на собственные пороки, на зло, осадившее вас со всех сторон, вгрызающееся в вас снаружи, палящее огнем самые ваши внутренности! Если вы не желаете знать вашего собственного положения, то поймите хотя бы, что дела человеческие вообще сейчас в том состоянии, чтобы вам оставалось много досуга чесать языки, порицая лучших, чем вы, людей.
Глава XXVIII
1. Но вы этого не понимаете и строите хорошую мину при плохой игре, словно люди, сидящие в цирке или в театре и еще не успевшие получить горестных вестей из дома, уже погруженного в траур. Но я-то гляжу сверху и вижу, какие тучи собираются над вашими головами, угрожая взорваться бурей в недалеком будущем, а некоторые так уже и вплотную нависли над вами и вашим добром. И даже более того: разве ужасный шквал не захватил уже ваши души, хоть вы того и не чувствуете, не завертел их в вихре, заставляя от одного убегать, к другому слепо устремляться, то вознося под облака, то швыряя в пропасть?..»
Анналы,
16, 17).
Старший брат, Галлион, высших должностей добился: был консулом-суффектом, а затем проконсулом в Ахайе, где прославился уже не как Оратор, а как судья апостола Павла: «Во время проконсульства Галлиона в Ахайи напали иудеи единодушно на Павла и привели его пред судилище, говоря, что он учит людей чтить бога не по закону. Когда же Павел хотел открыть уста, Галлион сказал иудеям: Иудеи! Если бы какая-нибудь была обида, или злой умысел, то я имел бы причину выслушать вас; но когда идет спор об именах и о законе вашем, то разбирайте сами: я не хочу быть судьею в этом. И прогнал их от судилища. А все Еллины, схвативши Сосфена, начальника синагоги, били его пред судилищем, и Галлион нимало не заботился об этом» (Деяния святых апостолов,
18, 12- 17). По возвращении в Рим «…на Юния Галлиона, устрашенного умерщвлением его брата Сенеки и смиренно молившего о пощаде, обрушился с обвинениями Салиен Клемент, называя его врагом и убийцею…» (). Неизвестно, покончил ли он с собой тогда же, в 65 г., или несколько позднее. В философии Галлион, как видно из обращенного к нему диалога Сенеки, придерживался эпикурейских взглядов, однако при этом и богатством, и любовью к роскоши и изяществу, видимо, намного уступал своему брату-стоику, проповедовавшему аскетическое самоограничение, но жившему вполне по-эпикурейски. Безупречность жизни и обстоятельства смерти, незаурядные способности в соединении с мужеством и скромностью, подчеркнутая верность древнеримским традициям («обычаям предков»), обоснованная аргументами стоической философии, - все это сделало его идеальным героем, exemplum - воплощением римской и стоической добродетели. Уже через год после смерти Катона Цицерон пишет о нем похвальное слово как о последнем и величайшем защитнике свободы. Для Сенеки Катон Младший и Сократ - два образчика подлинной мудрости, два совершенных «мудреца». Поступки и слова Катона иллюстрируют рассуждения о добродетели во всех без исключения трактатах Сенеки.
Феофан Прокопович
Слово на похвалу блаженныя и вечнодостойныя памяти Петра Великаго,
императора и самодержца всероссийскаго, и прочая, и прочая, в день тезоименитства его проповеданное в царствующем Санктъпетербурге, в церкви Живоначалныя Троицы, святейшаго правительствующаго Синода вицепрезидентом, преосвященнейшим Феофаном, архиепископом псковским и нарвским Се день, о сынове российстии, прежде нам великую материю радости подававший, ныне же непрестающую скорбь и печаль вящше возбуждающий, день тезоименитства Петра Великаго! Прежде в сей день торжествовала Россиа, благодаря смотрению божию за дарованного себе монарха, перваго толикия славы в царех российских первому апостолу тезоименнаго и не всуе имя сие имевшаго, твердаго в вере, крепкаго в деле и как на утверждение отечества, так и на сокрушение супостат наших каменю подобнаго. Ныне же день сей, тоежде блаженство наше нам воспоминая, но уже от нас взятое, всех обще сердца наша, доселе от горести не услажденная, еще и паче огорчевает. Но что на пользу весьма побеждатися болезнию, когда так не возвратим, чего мы лишилися! Не лучше ли то нам зделать, что и Богу и Петру нашему должны мы: то есть предложить на среду славныя таланты, дела же и действия Петрова. Вем, что сих воспоминание покажет, коликая нам зделалася трата, и тако великая в нас возбудит стенания. Обаче, о слышателие, каковаго нас чудный муж сей исполнял духа, то есть крепкаго, мужественнаго и в христианской философии искуснаго, таковым духом и сие последнее послужение наше совершить ему долженствуем. Скорбим и сетуим, но не яко окамененнии; плачимся и рыдаим, но не яко отчаяннии; тужим от горести сердца, но не яко немии и чувств лишившийся. Многая одолжают нас, да не умолчим богоданных дарований, которыми нас обогатил изобильно, а весь свет довольно удивил сущий сей отец наш Петр воистинну Великий. Требует того от нас превысокое не по власти токмо, но и по силе достоинство его; требует раболепное и сыновнее благодарствие наше; требует и наипаче явленное нам чрез него великое благодеяние божие. Петрова бо дела предлагая, предложим дела божия, которая по всей селенней проповедуемая; аще мы умолчим, то якоже отъятием делателя недостойни их являемся, тако и молчанием неблагодарни Богу явимся. Того ради, исполняя по силе сие наше долженство и приступая к некоему Петровой славы повествованию (к некоему, глаголю, повествованию, неравному и недовольному, которому разве великия книги могут быть довольныя), молю и прошу христолюбие ваше не о чем обычно просят слышателей проповедники, то есть да нестужительно слышать изволите, но что напомянулося прежде, -- да мужественное, и любомудрое, и Петрову сердцу подобное возъимеете великодушие и терпение, еже бы слышащым толикая благая, которых совершитель оставил нас, в конец душою не ослабеть. Тебе во первых и наипаче касается наше сие прошение, державнейшая монархиня наша, силная силнаго наследница. Потщися одолети нестерпимую болезнь твою известным всем в женской плоти твоей мужеством, подержи терпеливне вонзенный в сердце твое терн сей и оружие, душу твою проходящее. Аще бо и прежде, сопутствуя Петру в великих и трудных походах его и всякия страхи мужественно презирая, едиными его самаго бедствии ты сокрушалася, -- то кто исповесть нынешнюю твою горесть, Петра отъятием вшедшую в тебе. Того ради, при слышании Петровых дел, славою оных услаждай сердце твое и толикое лишение крайним великодушием понеси. Аз же надеюся, что повествованием сим не токмо возбудимся к благодарению божией милости, много нам в Петре нашем благодеявшей, и Петру, много милостию божией действовавшему, но и в настоящей скорби нашей получим отраду и утешение. Не тако бо нас, о российстии сынове, не тако оставил нас отец наш, аки бы вся своя с собою унесл, но оставленным оставил нам неисчетная богатства своя и различная дарования: ово во учении и образе, ово же и в содеянных делах, великих и безчисленных. Трудность только предлежит, како бы оная обнять и представить словом, а еще кратким и малоискусным. Вижду бо пространный облак сил и дел добродетельных, и что первее, что потом, что послежде сказать, но и что воспомянуть, что же за краткость времене и оставить, недоумеваю. Посмотрим на двойственную должность и дело, первое, яко просто царя, второе, яко царя христианскаго, и каков и колик во обоих сих Петр показался, нечто, аще и несовершенно, сказать довольно будет. Чин же и порядок слова сего приимем от премудраго Иисуса Сирахова, который, похваляя Давида царя, первее воспоминает труды его человеческия, отечество пользовавшыя, потом же дела богословская, благоверию и церкви пособившая. Посмотрим же и мы первее на труды монарха нашего аки бы просто человеческия, хотя и не много в человецех подобная обретаются и кия от пользы отечеству нашему, богоданному достоянию своему, сотворил. А к сему великому делу нужда есть монарху, аще имя свое не вотще носит, нужда есть аки две некие не телесные, но умные руки -- силу, глаголю, воинскую и разум политический: едино из них к защищению, а другое к доброму управлению государства. И непристойно еще руками сия нарицаю, понеже невозможно и двема рукама двоих дел купно, а еще разстоящих и разноличных делать; лучше так сказать, что таковому человеку нужда есть быть сугубым человеком: был бы он и в деле воинском искусный и храбрый, и в деле правительском премудрый и прилежный. Много ли же таковых государей в историах обрящем? А Петр наш есть, и будет в последния веки таковая то историа, и чудная воистинну и веру превосходящая. Хощеши ли видеть его силу воинскую? С природы охотный к оружию и жаркий к огню военному, во отроческом возрасте как играл и в чем забавлялся? Водить и строить полки, созидать крепости и тыяжды доставать, и оборонять, и полевым боем сражатся -- то его забавы и потехи, то его младенческая играния. И что весьма пречудно, когда не пора еще было быть ему учеником воинским, он уже аки старый того учитель, прежднее неправильное воинство яко слабое к защищению, но токмо к разорению отечества сильное узнав, презирать и отставлять, а новую регулу вводить потщался. И если бы таковый отрок у римлян оных древних, языческим суеверием ослепленных, явился, вси бы воистинну веровали, что он от Марса рожден есть. Скоро же тогда малыя и не доволныя земныя походы показалися ему. Увиденный по случаю или паче по смотрению божию ботик оный, древо тогда презренное, ныне же преславное, толикую разжегло в пространном сем сердцы охоту к навигации, что успокоитися не могл, донележе не достигл совершеннаго воднаго безпокойства. Кто же не удивится, как скоро и коль высоко от отроческих оных забав выскочил! В потешных войнах аки бы в прямых и великих обучився, возрадовася аки исполин тещи путь, и позван от европских потентатов в конфедерацию на турка, не дожидался начинания их, устремився на лютаго онаго супостата Христова и отъятием крепких его щитов -- Кезикермена, где силою и повелением, и Азова, где лицем и действием, присутствовал. Много отъял у него высокоумнаго духа и показанным на мори Черном флотом, дотоль неслыханным, в страх и в сумнение привел его. И тако не отечества токмо своего, но всего христианства защитник показался. И туды он весь дух свой простирал. Крепкое его намерение было попрать и умертвить дракона магометова или поне изгнать его из рая восточнаго. И небезнадежное того чаяние было, аще бы ты, о добрая Европо, отстала нрава и обычая своего, то есть несогласия и рвения, и аще бы друг другу в общем всех бедствии не завидел, но споспешествовал. Но Бог дивный в судбах своих благоволив в Петре явити силу и славу российскую и мир весь удивити, пресечением тогда турской войны не отъял у него, но пременил благословение свое. Преставшей бо от Юга, востала буря от Севера, война Шведская воспланулася. О и имя страшное! Шведская война! Где в свете ни услышано, что Русь с шведами в войну вступили, согласно говорено, что России конец пришел. И как не так было прорицать? Шведская сила всей Европе была страшная, а российская едва некоею силою нарицатися могла. Что же зделалося? Оное многих о крайнем падении российском пророчество весьма ложное показалося. Но мало то. Ложное было бы оное пророчество, хотя бы мы, сразившеся с неприятелем, равным щастием и нещастием разошлися. Но то зделалося, о чем не токмо никто прорицать, но чего никто и надеятися не могл. Ибо кроме того, что не силное, и необыкшее к войне, и еще букваря, тако рещи, оружейнаго учитися начинающее воинство вступило в брань с сильными, и давно искусными, и везде единым звуком оружия своего страх и трепет носящими, еще так неравный случаи и обстоятельства и поведения обоих сторон явилися, что неприятелю мощно было наше уже своим нарицать, а нам не отчаяватися нашего трудно было. Не в одну сторону принуждены были делать експедиции, не на одном, но на многих местах вступать в действия, в Ингрии, Карелии, в Естонии, в Ливонии, в Курляндии, в Литве, в Польше, потом же и в Белой, и в Малой России, еще потом и в Молдавии (ибо война и турская, от шведской зажженная, шведским огнем и громом нарещися может), еще тогда же и в Померании, и Голштинии, и в Финляндии, и в прочиих странах. Помыслит же некто, что и противной стороне многие оные места проходить нужда была, и тако нам и им равные труды, равные и бедства, -- но весьма слеп тот, кто не видел, как то были равные: таковое то было равенство, что откуду противным получены многие корысти, оттуду нам зделалися убытки. Посмотри на Саксонию; где оным явное и действительное приятельство, тамо нам или сумнительная дружба, или известная вражда и противность. Посмотри на Польшу; и у кого получили они прибежище и защиту, от того мы терпели сильное востание. Посмотри на Порту Оттоманскую; в таковом же и в так бедственном походов многоместии каковыя действия были? Единоличныя ли, каковыя прежде России случалися? Все иное: многовидныя и разнообразныя были подвиги и баталии не с одним народом и не одних воинских регул употребляющим, не только же на земли, но и на мори. Еще же и доставать противных и самих себе оборонять в крепостех; их доставать в крепостех твердых, себе оборонять в некрепких и слабых. Так много видеть было трудностей, что в оной войне многие были войны. И как вкратце представить возможно вся бедствия? Воспомянеш некая, и кажется, что хотя много да только всего того, и се яко тучы находят другая. Каковое бо се и коликое, -- чего только я не проронил! Противный монарх в скором времени смирил и сломил двоих наших союзников и одного из них тихо сидеть понудил, а другаго с престола низринул: убыло же ему противности, а нам помощи. Но и то еще да судит кто не великим. Что же когда и внутренния российския силы начали терзатися! Бунт донский, бунт астраханский, измена Мазепина -- не внутреннее ли се терзание? Не самой ли утробы болезни? И тако до того пришло было, что во оной войне не просто уже не крепкая, но больная сущи Россиа со Швециею, паче преждняго возсилевшею, воевала. Каковаго же, -- разсудите, слышателие, -- каковаго и коликаго государя оное толь лютое время требовало? Многоочитаго воистинну и многорукаго, или паче многосоставнаго, и на многая места и дела разделять себе могущаго. Тот же то и таков был Петр наш! Петр -- сила наша, которою и по смерти его мужествуем! Петр -- слава наша, которою до скончания мира российский род хвалитися не престанет! Не доставало ли ему бодрости, трудолюбия, терпения, который толь многия, далекия, безгодныя походы поднял? Не доставало ли ему мужества и храбрости, который сам и в земных, и в морских баталиах, и в приступах, и атаках городовых присутствовал? Не доставало ли ему высокаго разума, котораго и чужие глубокосовестные мудрования и внутренняя изменническая коварства не заплели и не уловили? Но вся оная и от вне и от внутрь воставшыя бури укротил, разсыпал и прогнал Петр. И тогда победил, когда самому ему побеждену быть многие надеялися. И так немощными и изнемогшими победил сильных, как мало и сильнии немощных побеждают. И шлюся я на всех не нашего отечества, но коей ни будь нации не по страстем судящих мужей, не засвидетельствуют ли яко истинному моему сему изречению, что с так славным и страшным (какий наш был) сопротивником вступить в войну, разве по многих уже со многими народами войнах, было бы нечто не безнадежно. А Петр, кроме похода Азовскаго, по детских игралищных войнах своих, будто он уже и с спартанами, и с африканами, и с македонами довольно навоевался, вступил в сию многобедную и ужасную войну и на толикую высоту славы востекл, до которой и по многих военных искусствах не мнози добираются. И что же дивно, что он всему миру дивен стал, что и по далечайшим иноземным странам, куды прежде имя российское слухом не доходило, славятся дела его! Но мне еще всемирнаго удивления большее судится быть силе, что и главный его бывший сопротивник со временем силе и мужеству его удивился и от котораго толикия принял язвы, уже того любить начал и, всех прочих презрев, с ним единым не токмо примирится, но и в союз дружеский совокупится возжелал. Таковаго воистинну свидетельства сильнейшее в свете никогда не бывало. И слава ли только толикому воспоследствовала мужеству? И то великое приобретение, великая прибыль славы; ибо таковая слава не токмо народам честь приносит, но и, противников сокрушая страхом, лучшее подает безпечалие. Но Петровы труды многия, и кроме славы, породили плоды сладкия и нам и нашым союзникам: земель наших отнятых возвращение, новых завоеванных присовокупление, твоего, польский Августе, престола возставление, твое, короно Датская, охранение, наше паки славное благополучие, вожделенный, честный и корыстный мир, мир милующаго Бога всещедрый дар и обоих народов веселие. Наконец, до толикой славы купно и пользы возрасло российское оружие, что и далечайшыя народы протекции и защищения у нас требуют: прибегает о том бедная Ивериа, просила и просит корона Персидская, горские же и мидские варвары, единым оружия нашего зрением устрашени, одни покорилися, другие разбежалися. Видевше тако, слышателие, каков Петр наш был в деле воинском, что надлежит к заступлению и разширению государства, посмотрим еще, каков и в политическом или гражданском деле был, которую силу должен всяк государь иметь к управлению и исправлению своего отечества, а зде тот час нечто чудное и дикое нам является. Не скоро таковаго обрящем, который бы и к воинским, и к гражданским делам угодный и охотный был: иные весьма военные от политических помыслы, иные советы, иные и, почитай, противные искусства; инаго сие, инаго оное сердца, нрава и охоты требует, и едва не тако обоим сим в едином человеке трудно быть, как бы буре и тишине быть во одно время и на одном месте. Собственно же то невместимо по видимому быть имело в Петре нашем. И есть ли бы кто, не ведая, коль пространный ко всему дух его был, разсуждал только состав тела его, судил бы о нем, что к единому делу воинскому родился он: таковый его возраст, таковое зрение, таковое движение. А то вместилося в нем и сие и оное, и действовало превосходно и необычно, и еще в юношеской плоти мужеская намерения восприял. Великий бо сей монарх, просекшейся по взятии Азова войне турской, получив мирный покой, праздну быть и без дел в грех себе поставил. Похитили сердце его чужие страны, разными учении и искусствы словущые. Там ему не побывать возмнилося равне, аки бы и отнюдь не быть в мире сем; не видеть и не научится действ математических, искусств физических, правил политических и известнейшия к тому гражданския, воинския и карабельныя архитектуры, -- тех и прочих учений не перенять и аки дражайших товаров не вывесть в Россию, равне аки бы и не жить судилося ему. Жалостно было отлучитися отечества и дому, матери своей благоутробнейшей и любезнейшей фамилии отлучился. Тяжело было поднять на тело юношеское неспокойства и безгодия, еще же и бедствия дорожныя -- поднял. Трудно было перебыть завистная препятствия, ово тайная и лестная, ово же и явная, -- перебыл. Так охотно избегал от отечества ради отечества, как бы другий уходил из плена и неволи; так к трудам спешил, как бы кто к царствованию; и так весело в деле карабельном и прочиих вышеупомянутых учениях трудился, как весело никто не седит и на брачном пировании: даже получил, чего желал, даже иный от себе, даже сам от себе лучший возвратился. Что же, сам ли только лучший стал? Сам ли себе толко добр и совершенен показался? Вемы воистинну дух мужа сего, что единоличное свое и собственное добро, есть ли бы не сообщил всему отечеству своему, никогда бы в добро себе не поставил. Прямая то была глава российская, не превосходством точию власти, но и самым делом. Яко же бо глава зделанныя в себе духи живительныя по всем членам и составам роздает, тако и сей монарх, наполнен быв разными исправлении, наполнять теми же и вся чины отечества своего прилежно потщался. И мало ли тщанием своим зделал? Что не видим цветущее, а прежде сего нам и неведомое, -- не все ли то его заводы? Есть ли на самое малейшее нечто, -- честное же и нуждное, посмотрим, на чиннейшее, глаголю, одеяние, и в дружестве обхождение, на трапезы и пирования и прочия благоприятныя обычаи, -- не исповемы ли, что и сего Петр нас научил? И чим мы прежде хвалилися, того ныне стыдимся. Что же реши о арифметике, геометрии и прочих математических искусствах, которых ныне дети российстии с охотою учатся, с радостию навыкают и полученныя показуют с похвалою! Тыя прежде были ли? Не ведаю, во всем государстве был ли хотя один цирклик, а протчаго орудия и имен не слыхано; а есть ли бы где некое явилося арифметическое или геометрическое действие, то тогда волшебством нарицано. Что о архитектуре речем, каковое было и каковое ныне видим строение? Было таковое, которое насилу крайней нужде служило, насилу от воздушной противности, от дождя, ветра и мраза охранять могло, а нынешнее сверх всякаго изряднейшаго угодия красотою и велелепием светлеется. Что еще и о воинской и о корабельной архитектуре? Того у нас прежде и живописцы правильно изобразить не умели. Но тако, по единому дела Петрова исчисляя, никогда конца не дойдем. Лучшее все двема силами оглавить, которых себе от государей своих всякий народ требует: сия же суть народная польза и безпечалие. Хощем ли видеть пользу? Смотрим на правительства, Берг-коллегию, Камор-коллегию, Коммерц-коллегию, Манифактур-коллегию и Магистрат главный. Смотрим на многая заведенная от него, ово для пресечения убытков, ово и для приискания прибылей способы: на заводы минеральныя, домы монетныя, врачевския аптеки, холстяныя, шелковыя и суконныя манифактуры, на предивныя бумажныя мелницы, на разных судов купеческих строения и иная многая у нас прежде небывалыя майстерства, и для удобнейшаго с места на место сообщения корыстей сведенныя перекопами реки и покопанныя каналы, то есть реки новыя плодоносныя. Хощем ли познать разныя и многовидныя безпечалия и охранения нашего виды? Смотрим на правителство юстиции, -- сие страхом меча праведнаго от внутренних обид, напастей и прочиих злодейств защищает нас; на коллегию вотчинную, -- сия всякаго собственный оберегает пределы; а понеже внутренний за грехи наши умножился вред, домашнее неприятельство, разбой, -- есть и на него собственное гонительное воинство. А от внешняго страха, от супостатскаго нападения ограждая отечество свое, что оставил и чего к тому надлежащего не зделал многоочитый Петр? Адмиралтейским и воинским правительством устроил на мори и на земли аки защиты и адамантова забрала. И какие к тому пособия приложил? Оныя походныя, тако рещи, фортецы крепкия и страшныя, и не токмо к обороне, но и к наступательной войне угодныя; флот, глаголю, воинский, толь сильный и славный; оныя безопасныя от морской свирепости и свирепейших моря неприятелей гавани или пристанища; оныя непрестанно множащыяся артиллерии; оныя новая по рубежам регулярныя крепости. И что еще? Крепости, штурмом взятыя, того ради самаго, что сам оныя непобедимою силою сокрушить и достать могл, вменив не крепкия, тыя же без сравнения крепчайшыя поделал. Сие наипаче место, неславное прежде и в свете незнаемое, а ныне преславным сем царствующим Петрополем и толь крепкими на реке, на земле и на море фортецами утвержденное купно и украшенное, -- кто по достоинству похвалить может? Не видим ли зде и пользу и защиту российскую? Се и врата ко всякому приобретению, се и замок всякий вреды отражающий: врата на мори, когда оно везет к нам полезныя и потребныя; замок томужде морю, когда бы оно привозило на нас страхи и бедствия. Вся же та как пользованию нашему, так и охранению изобретенная, введенная, зделанная, да бы и правильно и крепко содержатся могли. И о том неусыпное было Петрове попечение: что ни обретается в уставах и законах исправнейших в Европе государств, к исправлению отечества нашего угодное, все то выбирать и собирать тщался и сам к тому многое от себя придал и доволныя регламенты и многия скрижали законныя сочинил. И да бы от судей и управителей небрегомо то или развращаемо не было, желая себе всевидящия человеческия очи иметь, уставил чин прокуроров, то есть правды сберегателей. И да бы всякое злодейство, яко в зелии ехидна, сокрытися не могло, чин фискальства определил и одолжил оное не токмо траты государственного интереса, но и персональные подданных своих обиды усматривать и объявлять, таковых наипаче бедных человек, которые суда и управы искать или ради худости своей не могут, или ради силы обидящих не смеют. Все же то утвердил и заключил высоким правительством сенатским. Сенат -- действительная рука монаршая; Сенат -- орудий орудие и правительство правительств. Коллегии прочие, яко весла и парусы, а Сенат -- кормило. Се видим безчисленная приобретения и пользы, се благонадежныя защиты наша. И все ли то видим, все ли словом заключить можем, чем нас изобилно ублажил и благополучных и славных сотворил Петр Великий! Удивлятся токмо возможно, а выговорить весьма неудобно. Да еще дивная в дивных и чюдная в чюдных показал, так что довольно и удивлятся не можем. Ибо есть ли бы едиными воинскими токмо делами или едиными токмо исправлении политическими так пользовал Россию, и то было бы дивно. Было бы дивно, есть ли бы одно один, а другое другий государь зделал: как римляне первых своих двоих царей, Ромула и Нуму, похваляют, что он войною, а сей миром укрепил отечество; или как и в священной истории Давид оружием, а Соломон политикою блаженство Исраилю сотворил. А у нас и се и другое, да еще в безчисленных и различных обстоятелствах, совершил един Петр. Нам и Ромул, и Нума, и Давид, и Соломон -- един Петр. Се не мы только говорим, говорят со удивлением вси иностранные народы; как то в прошлом 1722 году великий посол польский, именем государя своего и всея републики, в приветствии своем пред фроном и лицем императорскаго величества публично исповедал. И сия о воинских и гражданских делах, хотя неравная словом предложения, показуют довольно, каков и коликий государь был дивный наш Петр. Но когда речь есть о государе христианском, невозможно не вопросить, каков он был и в делах, к другому оному вечному и безконечному житию надлежащих, ибо хотя непосредственное звание сие есть чина пастырскаго, однакож высочайшее сего смотрение положил Бог на предержащих властех. И яко не должни царие воинствовати, разве или за нужду, или за охоту свою, а да бы порядочно действовало воинство, -- смотреть должни, и яко упражнятся купечеством не царское дело, а да бы обманства в куплех не было, -- наблюдать дело царское есть. И тожде разуметь о учениях философских, и о разных майстерствах, и о земледелии, и о всей прочей економии. Тако хотя проповедию слова утверждать благочестие на царех не лежит долг, однакож долг их есть, и великий, о том пещися, да бы и было, и прямое было учение христианское, и церкви христовой правление. Много о сем учит нас священное писание, наипаче же в царских историях, где в повествовании жития царей иных за доброе церкви управление похваляет, а других за нерадение или развращение правоверия обличает. И по таковаго царскаго долженства исполнению Константин Великий нарицается у Евсевиа Кесарийскаго превосходительне "епископ". Петр же наш приснопамятный остался ли и в сей славе от лучших исраильских и христианских владетелей? Мнится, что нельзя и некогда ему было иметь попечение о церкви, когда весь занят был походами и действии военными, и строением флота и крепостей, и иными безчисленными делами. Но яко во всем прочем, тако и в сем дивнаго его показал Бог: во всем отъятом ему чрез многоделия времени нашел он время пещися и промышлять и о исправлении церковном. И коликое о том было в нем желание, некиими прикладами дел его покажем. Ведал он, какова темность и слепота лжебратии нашея раскольников. Безприкладное воистинну безумие, весьма же душевное и пагубное! А коликое беднаго народа множество от оных лжеучителей прельщаемо погибает! И по отеческому своему сердоболию не оставил ни единаго способа, чем бы тьму оную прогнать и помраченных просветить: велел писать увещевания, и проповедьми наставлять, и обещанием милости, и некиим утеснением, то есть десными и шуими от заблуждения отводить, и на мирный разговор призывать. И не безплодное попечение его явилося: многия тысящы обращенных на письме имеем, а упрямии и жестоковыйнии горшаго себе осуждения яко безъответнии ожидают. Ведал он, коликое зло суеверие, которое, когда далече от Бога отводит, мнится к Богу приводит и душепагубное наносит безопасство; в прочиих бо грехах ведает себе человек грешна быти, а в суеверии мнится службу приносити Богу и, тако погибая, мыслит о себе, что спасается, и, завязавши очи себе, безпечально приближается к стремнине адской. Сие ведая и разсуждая, Петр возбуждал аки от сна чин пастырский, да бы суетная предания исторгали, в обрядах вещественных силе спасительной не быть показовали, боготворить иконы запрещали и учили бы народ духом и истинною покланятися Богу и хранением заповедей угождати ему. Ведал он, каковый вред происходит от лицемерия. Лицемеры бо, святыню себе притворяюще, прямые суть безбожники и точию чрево свое имеют в Бога, простый же народ к своему скверноприбыточеству уловляюще, непрестанными вымыслами помрачают свет евангельский и люди от любве божия и ближняго отводят, -- неба купно и земли, церкви и отечества злейшыя враги. И от сея сладкия отравы всякими образы подданных своих оберегать тщался: притворная чюдеса, сновидения, беснования искоренял, лестцов колтунами, железами и рубищами, и лукавым смирением, и воздержанием к виду святости, позлащающих себе, познавать учил и ловить и истязовать приказовал. И так треклятаго сего фарисейства ненавидел, что противное тому простосердечие, аки бы всего протчаго лучшее (как и воистинну есть), в крайней любви содержал. И вечной памяти имеем мы наставление его. Бывшей бо в Синоде конференции о кандидатах на архиерейския степени, сие премудрейшее изрекл слово: "Понеже, -- рече, -- трудно у нас изыскать к таковому делу совершенно угоднаго, то который явится не лукав, не коварен, не лицемер, но простосердечный, тот буди нам и угодный и достойный". И воистинну слово силное: ибо простосердечный христианин духом божиим водим есть и потому и без многокнижнаго учения к своему и к братнему исправлению умудрится. Ведал же еще Петр, и с великою горестию сердца своего видел, коликое в народе российском умножилося было безсовестие -- от исповедания грехов и от причастия вечери господней весьма удалятся. О крайняго бедствия! Удалятся от того, что едино есть нам жизни вечныя виновное! Сие едино услаждает нас в печалех грехопадения нашего, сие поддержит нас, да не во отчаяние впадем, сие от громов гнева и суда божия покрывает нас. Что же и о сем устроил Петр, всем известно. А всего того, о чем помянулося, к пособию что могл знать, или от слуха и совета, или от своего разсуждения, ни чего не упустил. И сюды надлежат повеленныя им заводы школ, сочинения книжиц богословских, древних учителей и историков церковных переводы и перевода священнаго писания исправления; сюды смотрили и старинныя артикулы монашеские возобновленныя, и правила священства и всего церковнаго клира, и, да бы в семени и корени начиналось добро, поданое отроком веры прямой и заповедей божиих учение. И да бы все то происходило, возрастало и утверждалося уставлен духовный правительствующий Синод. И се, о слышателие, в Петре нашем, в котором мы первее видели великаго богатыря, по том же мудраго владетеля, видим уже и апостола. Таковаго его царя, и царя христианскаго, показал Бог! Но о благоутробнейшаго отца и бодрейшаго монарха нашего! Устроив нам и утвердив вся благая, к временной и вечной жизни полезная и нуждная, ведая же, что все то на нем, яко на главном основании стоит, помышляя же всегда, чего мнози вовсе забывают, что хотя и по составу тела и по силе державнаго достоинства своего крепок и тверд ость, однакож по перстному естеству, нетление в первом прародители погубившему, смертен есть человек, -- возъимел прилежное попечение, как бы все от него устроенное не токмо при нем, но и по нем цело пребывало, и его бы самаго долговременней превзошло, и, тако утвердившеся, нерушимо происходило бы во многие веки. И се то прямое царское и отеческое попечение. И не тако пекущийся, которые то только наблюдают, да бы добро было в отечестве при животе их, весьма не радея, что будет по смерти их, не токмо не царски и не отечески, но ниже економски делают и подобии суть путником, шалаши или хижины строящым, которыя да бы целы были и по отшествии их, нет им и помысла. Что же Петр Великий к долговремению устроенных нам благ наших примыслил? Примыслил и зделал то, на чем ныне видим и вся наша и нас самых утверждаемых. Положил другое себе подобное основание, подал нам другаго себе, высокодержавную наследницу, всепресветлейшую августу нашу Екатерину. Ея благонравие долголетным сожительством искусив, ея любомудрие и великодушие в веселых и печалных, в щастливых и бедственных случаях довольне познав, яко же прежде судил быть достойную ложа своего, тако потом и достойную престола своего показал и не просто для чести, как в иных государствах делается, диадимою империи своея венчал ю, но да бы по нем и на малое время не был празден престол его, и смерть бы его не нанесла смущения, и крови, и многих в народе смертей, как прежде бывало, но и умершу ему, аки бы живу сущу, мир и тишина и дел его крепкое состояние пребывало. И такое свое о коронации супруги своея намерение, в прошлом 1722 году, готовяся в поход Персидский, объявил нам. Как то и сталося по намерению его и по желанию его деется неизреченным к нам милосердием Бога нашего, яко в Петре благословившаго нас, тако и в Екатерине благославящаго. И тако Петр, оставляя нас, не токмо оставил нам неисчетная богатства своя, что уже довольно показали мы, но, и оставляя нас, не оставил нас. Сия же вся от нас предложенная прочиим, издалече его видевшым или только слышавшым, паче меры удивительна покажутся, а нам всем, которые изблизка знали его во всем действующа и пекущася, обхождением же и беседами услаждалися, мню, яко сие о нем слово наше не токмо не дивное, но и не довольное и скудное является. Весте бо, каковая живость памяти, острота ума, сила разсуждения была; как ему не мешало безчисленное преждних случаев множество, что когда не деялось, к делу настоящему воспомянуть; как скоро и чисто и довольно на трудныя предложения и вопросы ответствовал; как ясныя и полезныя на темныя и сумнительныя доклады подавал резолюцию. И понеже в мире сем коварном много утайкою и лестию деется, не токмо между чуждыми себе, но и между своими и домашними, -- весте, како он тайно строимая постизал догадами, и что быть хощет и куды выдет аки бы пророчески доходил и опасством своим благовремение предварял, и како, где подобало, знание свое покрывал, что политичестии учители диссимуляцию нарицают и в первых царствования полагают регулах. Дивно всякому было легко разсуждающему, где он и от кого тако умудрен был, понеже ни в какой школе, ни в какой академии не учился. Но академии были ему грады и страны, републики и монархии и домы царские, в которых гостем бывал; учители были ему, хотя и сами про то не ведали, и к нему приходящий послы, и гости, и его угощающий потентаты, и управители. Где ни быть, с кем ни побеседовать случилося ему, то едино смотрел, да бы оное соприсутствие не праздно было, да бы не отъити и не разойтися без некия пользы, без никоего учения. Много же еще ко всему пособило ему, что, изучився некиих европских языков, в исторических и учительских книгах частым чтением утдражднялся. И от таковых то учений происходило, что разговоры его о коем либо деле изобильные, хотя не многоречивые, были, и о чем ни произошло слово, тот час слышать было от него разсуждения тонкая, и доводы сильныя, и между тем повести, притчи, подобия с услаждением купно и удивлением всех присутствующих. Но и в разговорах богословских и других слышать и сам не молчать не токмо, как прочий обыкли, не стыдился, но и с охотою тщался, и многих в сумнительстве совести наставлял, от суеверия отводил, к познанию истинны приводил, что не токмо с честными делал, но и с простыми и худыми, наипаче же когда случилося с раскольниками. И готовое ему на то аки всеоружие было: изученные от священных писаний догматы, наипаче Павлова послания, которыя твердо себе в памяти закрепил. И таковая Петрова дарования нам, добре ведущым и из близкаго и частаго сообществования видевшым, не дивна, но разве недостаточная есть, яко же помянулося, вся вышереченная повесть о воинских, гражданских и церковных делах и попечениях его. Коликому убо риторству и красноречию быти подобает, которое толь многия и толь честныя силы, добродетели, деяния и дела по достоянию бы их украсить и возвеличить возмогло? И по единому из оных всякое требует к похвалению своему сильнаго витийскаго искусства. Наше же сие слово, которым хотя не вся, однакож многая Петрова величия предлагать силимся, како оныя украсить может, которых скорым и простым исчислением, и то не вся именуя обстоятельства, с трудностию перебежать возмогает? Но к чему зде утвари и цветы риторские? Толикая добродетель не требует внешних украшений, сама собою честна и красна, сама себе преузорочная доброта и лице благообразнейшее. А есть ли бы и отвне убор некий потребен был, и того не в наших скудных сокровищах искать, но давно уже уготован есть всемирныя славы богатством. Слава всемирная есть достойная Петрова проповедница. То ему к вечному имени своему довольно, что в иноземных всех странах с великими похвалами возносим есть и без удивления не воспоминается. Где не скажут, что доселе Россиа толикаго государя не имела? Где не засвидетельствуют, что от него перваго и единаго тако славный везде и великоименитый показался народ российский? Но и собственные того имеем свидетельства в печатных в Липске латинских ведомостях, где извествуют о кончине Петра нашего, нарицают его безсмертия достойнейшим. Вышла же недавно книжица о житии его, образом разговора. И тамо, в начале, показует автор, что Петр превзошел Ксеркса, Александра Великаго, Иулиа Кесаря. И некто от политических французских писателей Петра российскаго не мало выше кладет от своего государя славного онаго Великаго Лудовика. И тожде слово согласием своим утверждает другий, который о неудобности нашего с римлянами соединения пишет. И как не так! Вси бо оные и прочий монархи застали во отечестве своем всякая учения и майстерства, воинство доброе и искусных военачальников и градоначальников. Петр же все тое делать и вновь заводить принужден был, купно же теми и действовать и совершить толикая возмогл. Но то еще похвалы хотя от иноземных человек, да приватных и единоличных, которых и без числа собрать бы мощно, а се тожде и всенародными голосами проповедуется. Что сказал о славе его великий посол польский, уже прежде от нас помянулося. Воспомяните же и что говорил персидский посол, который между иными похвалами славу дел его, всюду проходящую, уподобил солнцу, мир весь озаряющему. И когда прошением нашим убедили мы его принять звание Великаго и императора (каков и прежде был и от всех нарицался), везде сие похвалено и утверждено. Что же и по смерти его от разных дворов и сожалетельных к ея величеству посланиях написано и какими похвалами от всех монархов наш возвеличен, сие предлагать не достанет времене. Возлетел же ты на самый верх славы, великоименитый муже! Ни для чего нам пещися о похвалах, о прославлении твоем. Не имел ли ты нужды завидеть кому, как другие другим завидели величающаго стихотворца, и память хранящих статуй, и тропеов! Дивная дела твоя суть твоя тропеи. Россиа вся есть статуа твоя, изрядным майстерством от тебе переделанная, что и в твоей емблеме неложно изобразуется; мир же весь есть и стихотворец, и проповедник славы твоея. И когда всемирныя о тебе песни и проповеди умолкнут? Ибо есть ли славятся, кто и где первый вымыслил фалангу, то есть образ некий собственнаго строя и действия воинскаго, и кто таковое изобрел оружие или выдумал стратагемму, и кто сего или онаго града создатель, -- о тебе, который (генерально сказать) весьма вся нам подал, и не город, но всю Россию, каковая уже есть, зделал и создал, когда и где умолкнут многовещанныя повести? Имеем ли еще, о россиане, и вышшее, ибо высочайшее о Петре нашем свидетелство. Довольно о нем засвидетельствовал Бог, сый свидетель на небеси верен, который чудесным смотрением во многих бедствиях сохранял его, во оных трудных крепостей аттаках, во флотовых на мори сражениях, на баталии под Лесным, где изнемог и, оледенев, принужден был почить на неизвестном месте, не ведая стана своего; на баталии Полтавской, где так далече смерть от него была, как далече шляпа от головы; Прутовой акции, то есть в самых смерти челюстях. Свидетельствовал о нем Бог, когда покрыл его от предстоящих и соседящих ему неоднократно изменников, от связавшихся на живот его сковников, от возъярившихся бунтовщиков. Всего же дивнейшее было божие к нему призрение, еще отрока его суща и к толикой славе намеряемаго, от бесноватой стрелцов лютости сохранившее тогда, когда оные звери царских служителей и сродников не из дому токмо, но и из рук его на убиение похищали. О времене ужаснаго! Далече ли было злодейство оное от самаго крайняго дерзновения? Засвидетельствовал же наконец Бог о нем и в блаженной кончине его, сильно действующею благодатию своею присутствовал и даровав ему толикое благочестия чювство, прямое покаяние, живую и твердую веру, что аки бы ощущаемая была десница вышняго. Чудное было видение и дивный позор, слезящих многих, кто присутствовал, о надходящей кончине его, понудил слезить и от умиления. Ибо когда от духовных укрепляющих его воспоминание спасительной нам смерти сына божия услышал, аки бы забыв нестерпимое свое внутреннее терзание, веселым лицем, аще и осохшим языком, неоднократно воскликнул: "Сие, -- рече, -- едино утоляет жажду мою, сие едино услаждает мене", -- перенося ум свой от вещественнаго, которым уста промачивал, пития, до духовной оной и спасителной прохлады. Утверждаемый паки в вере, очи и руки, елико могл, поднимая в гору, "верую, -- рече, -- Господи, и уповаю. Верую, Господи, помози моему неверию". Когда же и речь весьма оскудела, и тогда на частыя предложения о суете мира сего, о милосердии божий и о вечном на небеси царствовании, и воставать, и руку в гору подымать, и крестное знамение изображать силился, и к радости лицо устроевал, и весьма в болезни торжествовал, яко несумнительный вечных благ наследник. Сия же вся действовал многострадальный монарх чрез все время смертнаго подвига своего, который до пятинадесяти часов продолжился. И хотя в шестый еще день страдания своего, по исповеди грехов своих, тела и крови господней причастился, но и в подвизе оном, вопрошен, аще паки желает вечери Христовой, поднятою рукою желание свое показав, паки сподоблен есть. Толикая же, о слышателие, божия благостыни, к отцу нашему и в жизни и в кончине его явленная, показуют, что он и всемирных оных похвал себе не требует. Похвалы его суть наши похвалы; он же небесной со Христом славы достиг, вся земная ни во что ставит, и нам хвалить и славить его понуждающымся, мнит ми ся, сими или сим подобными ответствует словесы. "Как плакатися о мне, так и прославлять мене, сынове мои, мало есть на потребу. Избегл я многомятежнаго и многобеднаго жилища, аще, по мнению вашему, и вельми щастливаго, и сие не плача, но радости достойно есть. Получил я неувядаемый венец от всещедраго человеколюбца, милостивне мене за кровь сына своего, в наследие свое приемшаго, и сие всякия земныя ваша славы без сравнения превосходит и к тому непотребныя показует. И аще кая польза в приобретенной от мене на земли славе есть, -- ваша есть. И аще оную целу сохранить желаете, сохраните дела моя, не забудите наставления моего, наипаче же нелицемерною любовию и верностию послужите любезнейшей наследнице моей, поданной от Бога чрез мене самодержице, и тоежде имейте усердие ко всей крови моей дражайшей. Прочее, тако живите на земли, да не лишитеся небесной жизни; тако тецыте на подвизе житейском, да всеблаженнаго моста сего достигнете". Положим убо слова конец, положим купне и слез умерение. Яко славословить его по достоянию неудобно, тако и плакатися о отъятии его довольно не можем, аще бы и дана была главе нашей вода и очима нашима источник слез, чего желал плачевный пророк. Но хотя, похваляя Петра, и не достигнем словом славы его, однакож от сыновняго долженства нечто выплатим. А без меры сетуя и рыдая, зделаем и обиду добродетели его, и на славу его не мало погрешим, ибо тако покажем, будто лишением его всех благ лишилися мы, как плакатися подобает по умершем великих надежд отроке, с которым вся от него чаянная умирают. Петр лее наш, премногая благая совершив нам и самих нас лучших нам сотворив, хотя и слезить нас понуждает отшествием своим, но и радоватися повелевает безчисленными и с ним не умершими благодеянии своими. Благодушествуй же и ты, державнейшая государыня наша, матерь всероссийская, всего великодушия, всего любомудрия твоего употреби, еще бы утолить и победить тебе скорбь толикую! Молит тебе о сем отечество, да не умножиши печали общей, но якоже владением веселиши, тако и отрадою твоею всех обрадуеши. Ищет сего и просит у тебе кровь, и племя, и сродство твое, вся высокая фамилиа, да не от них возъимееши вину утешения, и их цвету увядать не попустиши. Требует сего от тебе Петр, да не ослабелою рукою держиши скипетр его, и как содеянная им утвердить, так и подобная делать возможеши. Но тожде и сам Бог повелевает тебе, да не жалостная сия тьма помрачит в тебе милость его. Отвержеся утешитися душа твоя, помяни Бога и возвеселися. Он тебе дивными судьбами избрал, Петру сочетал и на толикую высоту возвел, он и утвердит, и безбедну сотворит тебе. Уповай на его, на него же единаго уповал Петр. И который сохранил Петра во всех путех его, сохранит и тебе. О буди, Господи, милость твоя на нас, якоже уповахом на тя! Сей глас присно к тебе возносил Петр наш, сей и мы от глубины сердца воздвизаем. И не престани миловать помазанницу твою, нашу самодержицу, и горесть ея на сладость претвори, и укрепи державу ея, и при ней все отечество наше, миром, безмятежием, изобилием плодов земных и всяких благ исполнением благослови. Аминь.Ах ты, девка, девка красная!
Не ходи, девка, молода замуж;
Ты спроси, девка, отца, матери,
Отца, матери, роду-племени;
Накопи, девка, ума-разума,
Ума-разума, приданова.
Песня народная
Буде лучше меня найдешь, позабудешь,
Если хуже меня найдешь, воспомянешь.
То же
Очнувшись, я несколько времени не мог опомниться и не понимал, что со мною сделалось. Я лежал на кровати, в незнакомой горнице, и чувствовал большую слабость. Передо мною стоял Савельич со свечкою в руках. Кто-то бережно развивал перевязи, которыми грудь и плечо были у меня стянуты. Мало-помалу мысли мои прояснились. Я вспомнил свой поединок и догадался, что был ранен. В эту минуту скрыпнула дверь. «Что? Каков?» – произнес пошепту голос, от которого я затрепетал. «Все в одном положении, – отвечал Савельич со вздохом, – все без памяти, вот уже пятые сутки». Я хотел оборотиться, но не мог. «Где я? кто здесь?» – сказал я с усилием. Марья Ивановна подошла к моей кровати и наклонилась ко мне. «Что? как вы себя чувствуете?» – сказала она. «Слава богу, – отвечал я слабым голосом. – Это вы, Марья Ивановна? скажите мне…» – я не в силах был продолжать и замолчал. Савельич ахнул. Радость изобразилась на его лице. «Опомнился! опомнился! – повторял он. – Слава тебе, владыко! Ну, батюшка Петр Андреич! напугал ты меня! легко ли? пятые сутки!..» Марья Ивановна перервала его речь. «Не говори с ним много, Савельич, – сказала она. – Он еще слаб». Она вышла и тихонько притворила дверь. Мысли мои волновались. Итак, я был в доме коменданта, Марья Ивановна входила ко мне. Я хотел сделать Савельичу некоторые вопросы, но старик замотал головою и заткнул себе уши. Я с досадою закрыл глаза и вскоре забылся сном.
Проснувшись, подозвал я Савельича и вместо его увидел перед собою Марью Ивановну; ангельский голос ее меня приветствовал. Не могу выразить сладостного чувства, овладевшего мною в эту минуту. Я схватил ее руку и прильнул к ней, обливая слезами умиления. Маша не отрывала ее… и вдруг ее губки коснулись моей щеки, и я почувствовал их жаркий и свежий поцелуй. Огонь пробежал по мне. «Милая, добрая Марья Ивановна, – сказал я ей, – будь моею женою, согласись на мое счастие». – Она опомнилась. «Ради бога успокойтесь, – сказала она, отняв у меня свою руку. – Вы еще в опасности: рана может открыться. Поберегите себя хоть для меня». С этим словом она ушла, оставя меня в упоении восторга. Счастие воскресило меня. Она будет моя! она меня любит! Эта мысль наполняла все мое существование.
С той поры мне час от часу становилось лучше. Меня лечил полковой цирюльник, ибо в крепости другого лекаря не было, и, слава богу, не умничал. Молодость и природа ускорили мое выздоровление. Все семейство коменданта за мною ухаживало. Марья Ивановна от меня не отходила. Разумеется, при первом удобном случае я принялся за прерванное объяснение, и Марья Ивановна выслушала меня терпеливее. Она безо всякого жеманства призналась мне в сердечной склонности и сказала, что ее родители, конечно, рады будут ее счастью. «Но подумай хорошенько, – прибавила она, – со стороны твоих родных не будет ли препятствия?»
Я задумался. В нежности матушкиной я не сумневался; но, зная нрав и образ мыслей отца, я чувствовал, что любовь моя не слишком его тронет и что он будет на нее смотреть как на блажь молодого человека. Я чистосердечно признался в том Марье Ивановне и решился, однако, писать к батюшке как можно красноречивее, прося родительского благословения. Я показал письмо Марье Ивановне, которая нашла его столь убедительным и трогательным, что не сомневалась в успехе его и предалась чувствам нежного своего сердца со всею доверчивостию молодости и любви.
А. С. Пушкин. Капитанская дочка. Аудиокнига
Со Швабриным я помирился в первые дни моего выздоровления. Иван Кузмич, выговаривая мне за поединок, сказал мне: «Эх, Петр Андреич! надлежало бы мне посадить тебя под арест, да ты уж и без того наказан. А Алексей Иваныч у меня таки сидит в хлебном магазине под караулом, и шпага его под замком у Василисы Егоровны. Пускай он себе надумается да раскается». Я слишком был счастлив, чтоб хранить в сердце чувство неприязненное. Я стал просить за Швабрина, и добрый комендант, с согласия своей супруги, решился его освободить. Швабрин пришел ко мне; он изъявил глубокое сожаление о том, что случилось между нами; признался, что был кругом виноват, и просил меня забыть о прошедшем. Будучи от природы не злопамятен, я искренно простил ему и нашу ссору, и рану, мною от него полученную. В клевете его видел я досаду оскорбленного самолюбия и отвергнутой любви и великодушно извинял своего несчастного соперника.
Вскоре я выздоровел и мог перебраться на мою квартиру. С нетерпением ожидал я ответа на посланное письмо, не смея надеяться и стараясь заглушить печальные предчувствия. С Василисой Егоровной и с ее мужем я еще не объяснялся; но предложение мое не должно было их удивить. Ни я, ни Марья Ивановна не старались скрывать от них свои чувства, и мы заранее были уж уверены в их согласии.
Наконец однажды утром Савельич вошел ко мне, держа в руках письмо. Я схватил его с трепетом. Адрес был написан рукою батюшки. Это приуготовило меня к чему-то важному, ибо обыкновенно письма писала ко мне матушка, а он в конце приписывал несколько строк. Долго не распечатывал я пакета и перечитывал торжественную надпись: «Сыну моему Петру Андреевичу Гриневу, в Оренбургскую губернию, в Белогорскую крепость». Я старался по почерку угадать расположение духа, в котором писано было письмо; наконец решился его распечатать и с первых строк увидел, что все дело пошло к черту. Содержание письма было следующее:
«Сын мой Петр! Письмо твое, в котором просишь ты нас о родительском нашем благословении и согласии на брак с Марьей Ивановой дочерью Мироновой, мы получили 15-го сего месяца, и не только ни моего благословения, ни моего согласия дать я тебе не намерен, но еще и собираюсь до тебя добраться да за проказы твои проучить тебя путем, как мальчишку, несмотря на твой офицерский чин: ибо ты доказал, что шпагу носить еще недостоин, которая пожалована тебе на защиту отечества, а не для дуелей с такими же сорванцами, каков ты сам. Немедленно буду писать к Андрею Карловичу, прося его перевести тебя из Белогорской крепости куда-нибудь подальше, где бы дурь у тебя прошла. Матушка твоя, узнав о твоем поединке и о том, что ты ранен, с горести занемогла и теперь лежит. Что из тебя будет? Молю бога, чтоб ты исправился, хоть и не смею надеяться на его великую милость.
Отец твой А. Г.»
Чтение сего письма возбудило во мне разные чувствования. Жестокие выражения, на которые батюшка не поскупился, глубоко оскорбили меня. Пренебрежение, с каким он упоминал о Марье Ивановне, казалось мне столь же непристойным, как и несправедливым. Мысль о переведении моем из Белогорской крепости меня ужасала; но всего более огорчило меня известие о болезни матери. Я негодовал на Савельича, не сомневаясь, что поединок мой стал известен родителям через него. Шагая взад и вперед по тесной моей комнате, я остановился перед ним и сказал, взглянув на него грозно: «Видно, тебе не довольно, что я, благодаря тебя, ранен и целый месяц был на краю гроба: ты и мать мою хочешь уморить». Савельич был поражен как громом. «Помилуй, сударь, – сказал он чуть не зарыдав, – что это изволишь говорить? Я причина, что ты был ранен! Бог видит, бежал я заслонить тебя своею грудью от шпаги Алексея Иваныча! Старость проклятая помешала. Да что ж я сделал матушке-то твоей?» – «Что ты сделал? – отвечал я. – Кто просил тебя писать на меня доносы? разве ты приставлен ко мне в шпионы?» – «Я? писал на тебя доносы? – отвечал Савельич со слезами. – Господи царю небесный! Так изволь-ка прочитать, что пишет ко мне барин: увидишь, как я доносил на тебя». Тут он вынул из кармана письмо, и я прочел следующее:
«Стыдно тебе, старый пес, что ты, невзирая на мои строгие приказания, мне не донес о сыне моем Петре Андреевиче и что посторонние принуждены уведомлять меня о его проказах. Так ли исполняешь ты свою должность и господскую волю? Я тебя, старого пса! пошлю свиней пасти за утайку правды и потворство к молодому человеку. С получением сего приказываю тебе немедленно отписать ко мне, каково теперь его здоровье, о котором пишут мне, что поправилось; да в какое именно место он ранен и хорошо ли его залечили».
Очевидно было, что Савельич передо мною был прав и что я напрасно оскорбил его упреком и подозрением. Я просил у него прощения; но старик был неутешен. «Вот до чего я дожил, – повторял он, – вот каких милостей дослужился от своих господ! Я и старый пес, и свинопас, да я ж и причина твоей раны? Нет, батюшка Петр Андреич! не я, проклятый мусье всему виноват: он научил тебя тыкаться железными вертелами да притопывать, как будто тыканием да топанием убережешься от злого человека! Нужно было нанимать мусье да тратить лишние деньги!»
Но кто же брал на себя труд уведомить отца моего о моем поведении? Генерал? Но он, казалось, обо мне не слишком заботился; а Иван Кузмич не почел за нужное рапортовать о моем поединке. Я терялся в догадках. Подозрения мои остановились на Швабрине. Он один имел выгоду в доносе, коего следствием могло быть удаление мое из крепости и разрыв с комендантским семейством. Я пошел объявить обо всем Марье Ивановне. Она встретила меня на крыльце. «Что это с вами сделалось? – сказала она, увидев меня. – Как вы бледны!» – «Все кончено!» – отвечал я и отдал ей батюшкино письмо. Она побледнела в свою очередь. Прочитав, она возвратила мне письмо дрожащею рукою и сказала дрожащим голосом: «Видно, мне не судьба… Родные ваши не хотят меня в свою семью. Буди во всем воля господня! Бог лучше нашего знает, что нам надобно. Делать нечего, Петр Андреич; будьте хоть вы счастливы…» – «Этому не бывать! – вскричал я, схватив ее за руку, – ты меня любишь; я готов на все. Пойдем, кинемся в ноги к твоим родителям; они люди простые, не жестокосердые гордецы… Они нас благословят; мы обвенчаемся… а там, со временем, я уверен, мы умолим отца моего; матушка будет за нас; он меня простит…» – «Нет, Петр Андреич, – отвечала Маша, – я не выйду за тебя без благословения твоих родителей. Без их благословения не будет тебе счастия. Покоримся воле божией. Коли найдешь себе суженую, коли полюбишь другую – бог с тобою, Петр Андреич; а я за вас обоих…» Тут она заплакала и ушла от меня; я хотел было войти за нею в комнату, но чувствовал, что был не в состоянии владеть самим собою, и воротился домой.
Я сидел погруженный в глубокую задумчивость, как вдруг Савельич прервал мои размышления. «Вот, сударь, – сказал он, подавая мне исписанный лист бумаги, – посмотри, доносчик ли я на своего барина и стараюсь ли я помутить сына с отцом». Я взял из рук его бумагу: это был ответ Савельича на полученное им письмо. Вот он от слова до слова:
«Государь Андрей Петрович,
отец наш милостивый!
Милостивое писание ваше я получил, в котором изволишь гневаться на меня, раба вашего, что-де стыдно мне не исполнять господских приказаний, – а я, не старый пес, а верный ваш слуга, господских приказаний слушаюсь и усердно вам всегда служил и дожил до седых волос. Я ж про рану Петра Андреича ничего к вам не писал, чтоб не испужать понапрасну, и, слышно, барыня, мать наша Авдотья Васильевна и так с испугу слегла, и за ее здоровье бога буду молить. А Петр Андреич ранен был под правое плечо, в грудь под самую косточку, в глубину на полтора вершка, и лежал он в доме у коменданта, куда принесли мы его с берега, и лечил его здешний цирюльник Степан Парамонов; и теперь Петр Андреич, слава богу, здоров, и про него кроме хорошего нечего и писать. Командиры, слышно, им довольны; а у Василисы Егоровны он как родной сын. А что с ним случилась такая оказия, то быль молодцу не укора: конь и о четырех ногах, да спотыкается. А изволите вы писать, что сошлете меня свиней пасти, и на то ваша боярская воля. За сим кланяюсь рабски.
Верный холоп ваш
Архип Савельев».
Я не мог несколько раз не улыбнуться, читая грамоту доброго старика. Отвечать батюшке я был не в состоянии; а чтоб успокоить матушку, письмо Савельича мне показалось достаточным.
С той поры положение мое переменилось. Марья Ивановна почти со мною не говорила и всячески старалась избегать меня. Дом коменданта стал для меня постыл. Мало-помалу приучился я сидеть один у себя дома. Василиса Егоровна сначала за то мне пеняла; но, видя мое упрямство, оставила меня в покое. С Иваном Кузмичем виделся я только, когда того требовала служба. Со Швабриным встречался редко и неохотно, тем более что замечал в нем скрытую к себе неприязнь, что и утверждало меня в моих подозрениях. Жизнь моя сделалась мне несносна. Я впал в мрачную задумчивость, которую питали одиночество и бездействие. Любовь моя разгоралась в уединении и час от часу становилась мне тягостнее. Я потерял охоту к чтению и словесности. Дух мой упал. Я боялся или сойти с ума, или удариться в распутство. Неожиданные происшествия, имевшие важное влияние на всю мою жизнь, дали вдруг моей душе сильное и благое потрясение.
Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые!?
Напомню: эти известные практически всем две строки написал Федор Иванович Тютчев. Начало и тто следует дальше, уверен, немногие помнят – не помнил до недавнего времени и я. Привожу для ясности весь короткий стих:
ЦИЦЕРОН
Оратор римский говорил
Средь бурь гражданских и тревоги:
"Я поздно встал - и на дороге
Застигнут ночью Рима был!"
Так!.. Но, прощаясь с римской славой,
С Капитолийской высоты
Во всем величье видел ты
Закат звезды ее кровавый!..
Блажен, кто посетил сей мир
В его минуты роковые!
Его призвали всеблагие
Как собеседника на пир.
Он их высоких зрелищ зритель,
Он в их совет допущен был -
И заживо, как небожитель,
Из чаши их бессмертье пил!
<1829>, начало 1830-х годов
Теперь с утверждением Федора Ивановича все ясно. Аргументацию «блаженства» он привел вполне правдоподобную. Есть здесь, правда, один скрытый момент: в русском языке слово «блаженный» имеет еще один смысл. Сошедший с ума, юродивый и т.п. Это неявное противоречие из области языковой диалектики оставим на потом.
А вот что делать с прямо противоположным выражением, ставшим афоризмом, который тоже знают многие: древнекитайским проклятием «чтоб вам жить в эпоху перемен».
Очевидно, они, по сути, противоречат друг другу. И ни одно из них нельзя списать в расход – оба подтверждены нелегкой человеческой историей. Что ж, давайте разбираться…
Начнем с Тютчева. Как поэт он известен многим, сложено много романсов на его слова. Но он еще и один их выдающихся русских мыслителей эпохи Пушкина. Об этом говорят многие его стихи: необычайная глубина философского постижения сущности явлений. Правда, в этом качестве он, насколько мне известно, славянским научным сообществом не признан. О западном вообще молчу.
Вернусь к самому началу: зачем вообще эта статья? Не только для установления истины в философском споре, кто же прав - это может быть важно для науки. Не менее важно, с чисто «психотерапевтическими» целями. (Хотя, судя по откликам читателей на мои???? работы, некоторые заявляют, что не уполномочили меня на оказание, как я ее называю, консультативно-информационной помощи лично им. Ну да ладно, не собираюсь быть насильно милым, и сторонников себе не вербую. Кому нужно – предложенную помощь примет. Или же: было бы вам предложено…).
Ведь выжить в сегодняшней Украине очень трудно. И не только из-за бедности или нищеты подавляющего числа простых тружеников и тех, кто уже или еще не может заработать себе на жизнь. Об этом сейчас знают все, разве что кроме горстки разномастных фанатиков, которые окончательно и опустили народ. Очень многие люди, находясь долгое время под запредельным стрессом, поставлены за эти пять лихих лет на грань психического спазма, депрессии, помешательства, самоубийства. Я уже не говорю о разных болячках от постоянного недоедания. Вот им-то справедливо бы помочь – суровым, но лечащим словом.
Человеческая жизнь коротка, это мы знаем. Радостей в ней, как правило, мало, горестей – больше. Так устроен человеческий мир, и с этим спорить бесполезно. Можно задавать вопросы «за что» - только умнее оставить их детям. А взрослым пристало спрашивать «почему». И пытаться разобраться, по каким законам природы. И, возможно, увидеть хоть предложенную каплю позитива и в тяготах наших дней …
Действительно, сегодняшний мир, уже весь, вошел в эпоху перемен – больших перемен. Не только меняющих его видимое всем лицо. Начала меняться сама его сущность – а это нечасто бывает. И оттого насколько успешно люди сумеют воспользоваться этими переменами, зависит его судьба. Это если без апокалиптических предсказаний, которых с седой древности было предостаточно. Так что поэзия и искусствоведение здесь не причем – разговор, как обычно сквозит в моих работах, о проблеме глобального выживания. Ответственные руководители многих государств сегодня справедливо заявляют, что это общий шанс на улучшение жизни на планете, импульс к развитию национальных государств, да и для всех активных людей, стимулирующих развитие общества. Спорить с этим не будем – справедливо. Только подчеркнем главное: в чьих интересах будет на деле проводиться это развитие. Если в интересах большинства человечества, тогда есть шансы. Если же ситуацией сумеют, как обычно бывало, воспользоваться те силы, которые из-за кулис управляют миром, тогда дело кончится плохо. Для всех, и для них тоже – только пяти миллиардам от того будет не легче.
Но мы-то здесь ведем речь только о том, как воспринимать то, что мы все попали в эту эпоху. Как блаженство, т.е., счастье – как минимум, удачу. Или как горести, несчастье.
Конечно, подавляющее большинство людей воспринимают это как несчастье – и они правы. Ничего, кроме сложностей и горя, им это не приносит. Так что китайцы были правы! Тем более, любая мудрость, даже древняя, относится, как правило, ко всему человеческому роду.
Исключение составляет только малая часть этого самого рода. Это активные люди – с высокодинамичной психикой, способные воспользоваться большими переменами как импульсом, открывшейся возможностью для реализации своих идей и жизненных планов. В любом обществе их, по различным оценкам, порядка 10%. Примерно столько же вообще не могут приспособиться к этим радикальным переменам – и, в самом общем смысле, переходят в широкую категорию маргиналов. Людей, вытесненных процессом перемен на периферию общества. Или вообще за его пределы. Остальные примерно 80% с большим или меньшим успехом приспосабливаются. Огромное значение при этом имеет возраст – по понятным причинам, молодости легче воспринимать перемены и приспосабливаться к ним. Более пластичная психика. Вот и весь расклад. В этом смысле Тютчев, по умолчанию, и отнес именно активных к сонму «вседержителей» т.е., участвующих в определении судеб мира. И как раз здесь скрытая диалектика русских слов. От такого «блаженства» с непривычки можно и разума лишиться. Стать чем-то вроде юродивого.
Вот какой широкий спектр приспособительных реакций – и все это обусловлено обьективными законами человеческой природы. Без разделения по социальному статусу, уровню образования, профессии.
Есть несколько категорий таких «блаженных». Среди них особенно много людей из бизнеса, искусства, политики. Понятно, что большие и резкие перемены открывают перед ними исключительные возможности. И многим из них удается их реализовать. Примеры каждый может найти в изобилии в современной истории – тем более на наших славянских землях, за последние четверть века. Это тянет даже на статистику больших чисел, то есть достоверность.
Особую группу составляют люди науки. Для них тоже действует это исключение. Конечно, не для всех. Преимущественно, для работающих в ее новых, пограничных и стыковых отраслях. И особенно для занятых проблемами человеческой природы и общества. Такие времена для многих из них – подарок судьбы.
Действительно, это возможность приблизиться к пониманию сущности вещей, как говорил еще Шекспир. Ведь скрытая в спокойной обстановке, она раскрывается именно в такие периоды времени. Ведь тут дело не только в таланте, страсти и трудолюбии ученого – «неустанном думании», как сформулировал это Павлов. Важны еще благоприятные моменты – именно время больших перемен. Своеобразное «окно глубинного познания».
С их позиций, попасть в такую эпоху, конечно, редкая и большая удача. Можно даже с большой натяжкой сказать, счастье. Только тяжелое. Помните, как в песне: «…Это радость со слезами на глазах…». Что-то вроде этого.
Плата за такую «удачу», таким образом, высока. Но «Париж стоит мессы», как повторяют с давних времен. Об этом Тютчев, как человек глубокого философского ума, несомненно, знал, но умолчал. Убежден, не по вредности или хитрости – так уж вышло. Чтоб ненароком не испугать без нужды особо чувствительных.
Я убежденный материалист и, понятное дело, не могу чувствовать себя попавшим «к небожителям на пир». Но исключительность этого периода, в том числе и в своей жизни, чувствую давно - занимаясь проблемой глобального выживания. Особенно начиная с 2008 г., когда закономерно грянул финансово-экономический кризис. Наступил, наконец, момент истины для всей цивилизации. У которой спрятать, как бывало раньше, голову в песок уже не получится. История не позволит – а она дама очень своевольная (а если сухим языком науки, обьективная). Идти поперек слишком дорого себе выйдет.
Вот и вся суть предлагаемого разрешения этого противоречия между российской и древнекитайской мудростью. Оно явно диалектическое – и существует согласно одному из трех законов диалектики: о единстве и борьбе противоположностей. Причем это справедливо для природы любых вещей и явлений в природе. Мы это как раз сейчас и наблюдаем не только в нашей личной жизни, а и на всей планете. В обостренном виде.
И снова о своем: ну а если говорить о нас, можно только с ужасом вспоминать о пяти пропащих годах жизни целой страны. Это, несомненно, только для не ведающих что творят, могло пахнуть блаженством. Но теперь, когда в Украине новый Президент, появились шансы на выживание. И появился смысл стараться, кто как может.
Сергей Каменский, 20 февраля 2010.
Одесса, Украина, планета Земля «под лучами звезды по имени Солнце»…
Сонник